Весы для добра - [33]

Впрочем, большая часть кулачья, еще не успевшая зажраться — перестроить свои весы, была Олегом довольна и даже отчасти жаловалась ему на его начальницу: и обвешивает, и обсчитывает, а чуть возрази — сразу захлопывает окно — как дернет книзу, только руки береги… А что сделаешь — в город за каждой буханкой не набегаешься, и за каждой жалобой тоже — целый день протратишь, а толк-то будет ли еще! И кто жаловаться пойдет? — каждый ждет, чтобы другой пошел — пересиживают друг друга, — поругаются только на общем собрании да бросят. Двое парней как-то ухватились за окошко и не дали опустить: давай, говорят, книгу жалоб. Ладно, говорит, отпустите, я ее вам с заднего прохода вынесу, они поверили, пошли к заднему проходу, а она взяла и окатила их из ведра — такие вот порядки…

Но тут же, после задушевного разговора — только-только в Олеге начинало шевелиться сочувствие и негодование, — как они, эти куркули и наглецы, могли потребовать другую консервную банку с чистой этикеткой. Да не жалко ему новой этикетки (хотя кто должен брать испачканную?), но… как можно замечать такие вещи после душевного разговора?! Тут прежние весы Олега оживали и со всей определенностью указывали, что так делать не следует. Ему и без того трудно было проникнуться их настроениями — завитая подмышка стояла перед глазами, и какие-то подпольные весы обесценивали все, что могло отвлечь и помешать, — подмышка на этих весах была «томов премногих тяжелей».

Кстати, подслушанные им хозяйственные обсуждения только укрепили в нем чувство, что перед ним не хозяева, а батраки. Имущество надо мимоходом поднимать на дороге, а не тянуться к нему на цыпочках.

Появилась Тамара: все, обед! Как обед, ведь только начали отпускать!.. А то был не обед, а прием товара, а она не собирается из-за них гастрит наживать: режим питания — фундамент здоровья, сами, небось, соблюдают? Но ведь нужно же войти в их положение, посочувствовать, иметь совесть… Ах-ах-ах, какие все сразу хорошие, а вчера она у одного просилась подбросить до города — так скатов пожалел. (Это не была месть одним за преступление другого — она указывала им, что законы человечности, на которые они ссылаются как на якобы общепринятые, вовсе не общеприняты, каждый себе взвешивает на одних весах, а другим — на других.)

Оконная рама скользнула вниз, стукнув бесповоротно, как гильотина. Олег за спиной Тамары виновато развел руками — я, дескать, человек маленький, — но особо виноватым он себя не чувствовал: все чувства его были приглушены — все оттягивала в себя прореха, где переливался розовый атлас.

Тамара захлопнула дверь из пристройки в ларек, и мольбы оборвались. Она извлекла скрипучий навесной замок, отодвинула маленькую дощечку возле двери, просунула руку и заперла пристройку снаружи, а ключ повесила на гвоздик: «Все. Увидят замок — лезть не будут». У Олега сердце застучало в горле. Хоть бы рюкзак не свистнули, вдруг вспомнилось ему. Там же еще и рубашка. Знатно будет убраться отсюда с обнаженным торсом…

Из-за щелей было довольно светло. Тамара поставила на опрокинутый ящик из-под пива приплюснутую банку свиной тушенки, опоясанную великоватой в поясе этикеткой в росписях плесени, и протянула Олегу широченный кухонный нож.

— Действуй!

Нож прорубил в банке хорду чуть не в целый радиан. Оттуда со свистом вырвался мощный гейзер мутной жижи.

— Ее же нельзя есть!

— Да ты что, она тут вся такая — и никто еще не помер.

Она извлекла бутылку дешевого портвейна — «чернил» — от макушки до плеч залитую сургучом, как… от сравнений лучше воздержаться. Тамара следила, чтобы он пил до дна с заботой и настойчивостью больничной сиделки, но себе почти не наливала — на работе все-таки. Они по очереди таскали обросшие салом куски свинины подозрительной дюралевой ложкой, к которой Олег старался не прикасаться губами. Когда бутылка кончилась, Тамара немедленно выставила еще одну. «Может, хватит?» — с надеждой спросил Олег. Она успокоительно махнула рукой: давай, мол, не скромничай. Но все и без того уже становилось странным, сделанным словно нарочно — даже немного чудовищным…

И ее диковинные зубы — один ряд жаркий, другой леденящий… Но в них не было ни холода, ни тепла. И губы у нее распущенные, совсем не оказывают сопротивления, хоть бы она их как-то подобрала, сказала бы, что ли: «узюм», — так говорила какая-то тетка, когда фотографировалась, чтобы рот был не такой широкий. Да скажи ты, наконец: узюм, узюм, узюм, узюм…

Она вся была налита водой, невозможно было добраться до твердого.

Олег поднялся и всей горстью снял с гвоздя ключ, сквозь дыру начал нашаривать замок. Ты что, ты куда, спрашивала Тамара. «Сейчас, сейчас…» — сил хватало лишь на то, чтобы шевелить губами. Только бы не здесь… потом отсюда будут сахар подметать…

Вывалился на свежий воздух; рюкзака не было. «Значит украли», — равнодушно отметил он. Куда ты, куда, теребила его за плечо Тамара, а ему было все равно куда, лишь бы подальше.

— Подожди хоть, я твой мешок прибрала.

Нацепила ему рюкзак на плечо, сунула рубашку. «Заходи еще, чего ты так скоро…» — «Угу… Угу…» — кивнуть он не мог, его бы сразу…