Весы для добра - [29]
Он сидел и улыбался. Ему было очень хорошо. Где лучше, думал он, здесь или внутри, где он только что был? Внутри тоже очень просторно, не меньше, чем вовне; в минуты сильного страдания или наслаждения тоже уходишь вовнутрь, но забиваешься там в какой-то тесный закоулок. Везде хорошо, хорошо разнообразие. И сколько его еще впереди! Целая жизнь. А это очень много! Мелькнуло отдаленное сожаление, что Марина не знает, как ему хорошо, и он невольно постарался почувствовать себя еще лучше. И, конечно, тут же явилось знакомое, как собственная фамилия, воспоминание, что все эти радости — как и горести — не имеют никакого смысла.
Но теперь он знал, что ответить! Значит так: ему нужен смысл хорошего и плохого, то есть их высшая, абсолютная оценка; но нет и быть не может оценки абсолютнее, чем та, что уже есть в нем! В вопросе, вкусна ли котлета, нет мерила выше, чем его язык. Она и вкусна-то лишь по его ходатайству. Желудок знает, точно знает, лучше, абсолютнее всех, что он хочет есть, и ему, Олегу, в голову не приходит искать авторитета выше желудка. Вот-вот, поиски высшего смысла — трусость, боязнь самому себе быть авторитетом. Точно так же, как желудок, весь его организм знает, что он хочет жить, знает, что жизнь — его высшая ценность, и точки зрения абсолютнее нет и быть не может.
И еще — наверно, главное: вопрос о ценности твоей жизни — первый, в котором ты так существенно расходишься с другими. Красным ты называешь то же, что и все, вкусным — примерно то же. А с жизнью иначе. Ты чувствуешь, что она для тебя — высшая ценность, а для других — вещь хоть и не совсем пустая, но, по крайней мере, они найдут в себе силы жить и дальше, когда тебя не будет. И ты, непривыкший знать что-то сам, один, путаешься, пытаешься отнестись к своей жизни, как к чужой, а врожденное чувство не дает, — и вот начинается то, что было с ним.
«Значит, страдания других тоже не бессмысленны, раз я чувствую жалость к ним, боль за них так же достоверно, как голод и желание жить». Его весы указывают на это как на очень важное, может быть, самое важное. Но сами эти весы, которые в нем взвешивают хорошее и плохое, — единственные в мире. И проверить их не на чем. Любая проверка тоже передается им на утверждение. Эти весы могут меняться с возрастом, с опытом, включающим и чужой опыт (в той мере, в какой они ему доверяют), и чужие мнения, но пока они, весы, не изменились, — других у тебя не будет. Смерть, наверно, для любых весов будет неприятной. Но от этого другие приятные вещи не станут хуже.
И может быть, заранее боясь смерти, мы просто жадничаем, как проголодавшийся, который огорчается, что еда на столе уже подходит к концу, а потом даже не может всего доесть. Конец обеда он встречает уже сытым — и видит его совсем по-другому. Жизнью, может быть, и нельзя наесться, но посмотрим. В общем, какова бы ни была смерть, жизнь во всяком случае хороша. Бессмысленна она лишь для того, кто сел за стол без аппетита. В жизни нет готового смысла — это мы его вносим туда своими хотениями.
Это было до восторга просто и несомненно. Чувствуя, как от возбуждения горит лицо, он поспешно встал и шагнул к рюкзаку: ему хотелось двигаться.
Идти к холмам было так хорошо и легко, что он с трудом не переходил на бег. Впереди было много работы, но была полная ясность.
Вспомнилось, как в автобусе философствовал пьяный мужик: тты ппоймми, человекк — саммая большая ценность: никакая автоматика нне мможет работать без человека. Он, Олег, был похож на этого пьяного — мог представить ценность человека лишь в качестве какого-нибудь средства производства, орудия в чьей-то руке. Но ведь он и про руку бы спросил: а почему, собственно, рука достойна быть руководителем человеческой деятельности? Разве что это была бы рука провидения…
Точно! Его поиски «объективного смысла» — да ведь это классические поиски бога! Того окончательного внешнего суда, отсутствие которого в прошлом веке возводилось в одно из демонских страданий, — людям хорошо: надежда есть, ждет правый суд, простить он может, хоть осудит. А тому, кто понял, что решение любого суда становится для него истинным не раньше, чем он с ним согласится, — кто, следовательно, в конце концов сам должен оправдать или осудить себя — с тем его печаль неразлучна.
И чтобы не остаться самому себе судьей, человек начинает искать хоть какого-нибудь Всевышнего, чтобы успокоиться в качестве его орудия, — у Олега зарябило в глазах от разнообразнейших суррогатов Всевышнего.
А оказалось, что мир истин — это мир его мнений, а доброго и злого — его симпатий и антипатий. Важность, значение каждой вещи — в человеке. Вот дорожный знак. Выясни его химический состав, разложи на атомы — все равно не найдешь главного: что он для нас означает, — что проезд воспрещен.
Но позвольте, кто же тогда с такой научной достоверностью доказал ему, что ценность жизни равна нулю? Ученье — вот чума, ученость — вот причина! Ведь сам Эйнштейн учил, что вопрос: «Существует ли нечто?» для физика должен звучать так: «Как это нечто измерить?» Значит, естественнонаучное мышление, которым он, Олег, так гордился, есть обожествление измерительных приборов? А уж они-то, конечно, на все вопросы о ценности жизни и добра хором вопят: ноль, ноль! Им-то что до наших забот…
