Весы для добра - [16]

Он не догадывался, что именно скучает, — просто ни с того ни с сего разбирала тоска, и встретиться с ней стало еще страшнее. Подходя к институту, он поминутно вздрагивал: сердце начинало так колотиться, что щекотало в груди и приходилось сдерживаться, чтобы не закашляться, когда он видел издали голубую мохеровую шапочку, окруженную пушистым ореолом — голубым воздухом, часто насыщенным сияющей водяной пылью — светящимся бисером, унизавшим ворсинки. А в сухую погоду эту шапочку легко можно было вообразить поверхностью океана, пламенеющего невиданными голубыми протуберанцами.

Не так уж давно все в нем сжималось от умиления, когда она надевала эту шапочку: осторожно прихватывала ее краешек зубами, приподымая ужасно милую верхнюю губку, а освободившимися руками как-то сложно укладывала волосы, которые обычно носила свободно распущенными к плечам, затем, бережно придерживая сооружение из волос левой рукой, правой брала шапочку и тщательно пристраивала ее именно так, как это в тот момент диктовалось модой (он никогда не мог добиться вразумительного объяснения, каким способом выражаются требования моды: они как будто носились в воздухе и усваивались ее организмом, минуя владения слова). Ему стоило значительных усилий не расцеловать ее тут же, при всех. А она лукаво поглядывала на него, явно понимая это. Его чрезвычайно умиляло, что она, как все люди, испытывает голод, мерзнет, желает выглядеть привлекательной. Он с замиранием сердца оттирал и тискал маленькие атласные кисти ее рук, когда с мороза они приходили к ней домой. (Правда, в этом была известная доля корыстного чувства: он знал, что сейчас эти ладони будут его ласкать, и хотел, чтобы они были теплыми.) Иногда даже зубы у нее были холодными. Он многое забывал ей (вернее, казалось, что забывал, но, оказалось, прекрасно помнил) за то, что она носит тонкие шерстяные перчатки и дышит сквозь них на замерзшие пальцы.

Как нарочно, голубые мохеровые шапочки, казалось, носило пол-Ленинграда, и невозможно было выйти на улицу, чтобы поминутно не вздрагивать и холодеть. Это делалось само собой, прежде чем он успевал подумать, что это не она, а если даже и она, — ну так и на здоровье! Но убедившись, что это опять не она, он испытывал не облегчение, а горькое разочарование: значит, он и сегодня не увидит ее.

Чем больше проходило времени с того, дня (не бог весть сколько, это были недели, а не месяцы), тем отчетливее их разрыв казался глупым недоразумением, следствием взаимного детского упрямства и гордости, постыдной в отношениях между близкими, и нужно было мучительно, против воли вспоминать все худшее, чтобы ненадолго убедить себя, что произошло именно то, что должно было произойти. Это становилось ясно и тогда, когда он начинал обдумывать конкретные пути к новому сближению.

Но если он не настраивал себя специально и не строил планов возвращения к ней, она снова становилась той, какой никогда не была. Настоящая и ненастоящая снова сливались, и неудивительно, ведь с ненастоящей он провел во много раз больше времени и в его память она врезалась несравненно глубже. Казалось, что она тоже страдает, что он из пустого каприза мучает ее. В груди что-то сжималось от жалости к ней, когда он вспоминал, что в тот, последний раз она все-таки догнала его.

Хуже всего было утром, когда все были на занятиях, и можно было, сходив в буфет, одетому валяться в кровати, хоть ничком, хоть навзничь, не заботясь, как это выглядит: сплюнтяйством или демонстрацией. И он лежал, то тупо, перебирая в памяти прихотливо чередующиеся сцены, то прокручивая привычные размышления о смерти и бесцельности бытия. Но в его отупении и они скользили по поверхности, не занимая его по-настоящему. Автоматически думалось, что неплохо бы умереть, но воображение отказывалось даже мало-мальски всерьез представить ему смерть, мысль о которой, случалось, страшила его в самые спокойные и безопасные минуты. Но теперь она представлялась чем-то вроде тяжелой болезни, на время которой ты избавлен от всяких ответственностей, обязанностей, когда все ухаживают за тобой и жалеют тебя, а потом выздоровеешь и заживешь еще лучше, и все, что было раньше, тебе простят, все забудут и ты сам забудешь, как будто все искупил. Только мысль о родителях, о том, как они узнают про его смерть, воспринималась так живо, что он стискивал зубы и, зажмурившись, крутил головой, словно отчаянно отрицая что-то.

Иногда боль проходила, мысли сами по себе плыли куда-то, и вспомнить их было трудно, как сон. Очнувшись, он часто шел к бывалому Грошеву, который в последнее время тоже окончательно перестал ходить на занятия, намереваясь как-то добыть академку, и они обсуждали, как и куда можно поехать поработать. Грошев утверждал, что можно просто сесть на товарняк на пригородной станции, куда он теперь приехал. Нужный поезд можно подобрать, посоветовавшись со стрелочниками или прямо с диспетчером. Эти разговоры сильно его развлекали.

Потом приходили ребята, начиналась болтовня, зубоскальство, он тоже начинал балагурить, сначала машинально, через силу, а потом и в самом деле увлекался. Если оказывались деньги, посылали кого-нибудь в магазин, становилось еще веселее, потом добавляли, если не хватало, собирали бутылки (это называлось «взять производную»), и все казалось нестрашным. Но утром все шло по-прежнему, только мутило и болела голова.