Весы для добра - [13]

Но если она не обманывалась на его счет, что ему помогло добиться близости с ней? Очевидно, только то, что он всегда уступал ей, делал и говорил лишь приятное. Она ценила в нем мягкий тюфяк, на который, как ни ложись, он всегда послушно примет форму соприкасающейся с ним части тела. Это и не давало ей по-настоящему ценить его, даже в качестве тюфяка. А потом она, конечно, рассердилась, обнаружив в тюфяке рельс.

Он чувствовал, что думает путанно, но никак не мог вместить в голову всего сразу: один факт, казалось, делал невозможным другой, а тут еще вспоминался третий. Единственное утверждение, объяснявшее все события, было: он, Олег, — дурак.

Выстраданное человечеством открытие — не следует обольщаться красивой внешностью женщины, а лучше сосредоточить внимание на ее духовной сущности — не прошло для него без пользы: он, случалось, терял к девушкам даже чисто физический интерес из-за злого или пошлого слова. Но оказалось, что духовность красивой женщины тоже имеет внешность, не менее обманчивую, чем плотская, — ведь именно «душа» привлекла его в Марине. А теперь, имея опыт, что он мог бы посоветовать на этот счет? Да только одно: не быть дураком — совет ненужный или неисполнимый, потому что никто не бывает дураком по доброй воле.

Да и как тут не влопаться! Из книг ли, из кино, или черт-те откуда в каждом с детства сидит уверенность, что где-то его дожидается эдакая некая девушка — нечто туманное, но неописуемо прекрасное, возвышенное, любящее. А если сильно ждешь чего-то, оно тебе и будет мерещиться на каждом шагу. Известное дело, когда ищешь грибы, так кидаешься на всякую бумажку. Ведь и сейчас у него, идиота, где-то в башке сидит уверенность, что эта туманная девушка еще ждет его впереди! И не вдолбить в эту чугунную башку, что такого, что ему мерещится, просто-напросто не бывает на свете! Если бы не соседи, с каким бы он удовольствием трахнул себя по этой проклятой голове (наедине он проделывал это довольно часто, приговаривая: не бывает, не бывает, не бывает!).

И своими кретинскими мозгами он еще хочет взвесить добро и зло! А самим вертят его слепые «нравится» и «не нравится», вертят пристрастия и вкусы. И уж хоть бы вкусы-то были его собственные, а то и они ему впрыснуты — из самого занюханного источника притом! Ну-ка, не виляй, не виляй, ведь поглядывал же ты на эту открывшуюся за поредевшим строем голов девицу с книжкой в руках, и ведь уже почудилась в ней какая-то особенная духовность, необыкновенность — только потому, что она типом некрасивости напоминает Анни Жирардо, которую ты недавно видел в роли необыкновенной женщины, и потому этот тип некрасивости ты уже готов считать красивостью. Вот кто ты есть! Если ты когда-нибудь вздумаешь в оправдание своего кретинизма себя приукрашивать, брехать, что руководствуешься не разумом, а эстетическим чувством, так знай на этот случай: красота для тебя просто соответствие какому-то навязанному тебе извне стандарту — притом самому низкопробному: с экрана или с обложки массового издания. И самая большая твоя глупость в том, что ты и сейчас не веришь, что это правда: даже в этой замарашке находишь все новые черты необыкновенности (кончик носа у нее румяно-глянцевый, например, — сколько достоинства ей требуется, чтобы с достоинством носить такой нос!), и свою неполную обыкновенность как-нибудь хочешь обнародовать (еще прихорашиваться начни или выстави обложкой наружу своего Писарева: пусть видит, какие серьезные книги ты читаешь!), и сам с почтением высматриваешь, какую такую серьезную и глубокую книгу она читает… а, путеводитель «Петропавловская крепость». Читает про его, Олега, героев: Александр Михайлов, Желябов, Кропоткин… А он чем занят — все мусолит и обнюхивает натруженные исподники.

Боже, в кого он превратился!

И вдруг подумал, что Марина никогда не будет счастлива в любви, потому что может полюбить лишь того, кто ее презирает. Настоящего мужчину, которому плевать на всех и вся, который способен на элегантную подлость. Она не сможет уважать того, кто не способен вредить. А ведь с подлецом быть счастливой мудрено, он ни для кого не станет делать послаблений, а вряд ли можно прожить так, чтобы интересы никогда не сталкивались. На миг ему стало жаль ее, но в следующий миг жалость исчезла: он вспомнил еще один случай — у них с Мариной тогда еще ничего не было, но она уже выделяла его, и они, случалось, вдвоем подолгу бродили по городу, иногда заходя в кино или, если позволяли его средства, в кафе (ей, вообще не скупой, льстило, что на нее тратятся, а может, казалось унизительным как бы оплачивать их встречи).

В тот раз они сидели у Панча, и Панч, развалясь на диване в позе жемчужины хорошего сераля (у него тоже была своя комната), спросил, обратив на нее испытующий, точнее наглый, взор полуприкрытых веками глаз и алчно распахнутых ноздрей: «Ты когда-нибудь объяснялась в любви?». Она, изменившись в лице, что было в ней неожиданно, деланно задумалась, как бы желая припомнить все такие случаи, но видно было, что она просто хочет овладеть собой. Потом ответила, медленно, словно опасаясь пропустить какое-нибудь из объяснений: «Вообще-то, я избегаю таких слов, но раза четыре приходилось». Ее лицо оставалось напряженным, и, кажется, даже Панч смутился и, отвернувшись, грациозным жестом раздавил зажженный конец сигареты о пепельницу, стоящую на паркете. Хотя случай был не совсем обычным, Олег не обратил на него внимания, поскольку и раньше (как, впрочем, и позже) Марина с Панчем вели иногда довольно странные беседы, исполненные двусмысленностей, словно Олега там и вовсе не было, а он еще вставлял реплики, делая вид, что и для него такие вещи — дело привычное, общепринятое. Он чуть не застонал от унижения. Это надо же — в его годы быть таким идиотом!