Вестник беды. Islama nox - [8]

— В самом деле, что же будет? — спросил один из постояльцев у Хаджи Милети. — Уж кто-кто, а ты должен об этом знать.

Хаджи пожал плечами:

— Не знаю я ничего, ага. Я ведь только привез их.

А про себя подумал: «Мало вам того, что я волок их с другого конца света. Вам еще и скажи, что с ними делать».

— А что, противятся? — спросил кто-то хозяина.

— Да как вам сказать. Люди здесь упрямые. Что мужчины, что женщины.

— Ничего, привыкнут, — произнес длиннолицый. — Свыкнутся, как со всем свыкаются.

— Вы думаете? — спросил один из постояльцев.

— А куда им деваться?

— Чего только не услышишь, — улыбаясь, поддержал разговор трактирщик. — В этих краях в домах албанцев, кроме главного входа — больших дверей — есть еще и маленькие, во дворах. Эти калитки соединяют их сады. Так вот, говорят, что, когда женщинам и девушкам запретят выходить без чадры на улицу, эти самые калитки не будут закрываться ни днем, ни ночью, чтобы албанки могли ходить через них из одного дома в другой.

— Ты погляди! — воскликнул длиннолицый. — Чего только не придумают — лишь бы не носить чадры.

— Надо же! — сказал другой, разводя руками. — Все понимаю, но как можно ослушаться султанского фирмана — в толк не возьму.

— Ты прав, — вступил в беседу еще один постоялец. — Коль вышел фирман о чадре, то скорее небо упадет на землю, чем фирман будет нарушен.

Вначале эта беседа казалась Хаджи Милети даже приятной. Тем более что он сам был в центре внимания. Но постепенно она начала раздражать его. Он не мог дождаться, когда наконец закончится ужин, а вместе с ним и беседа.

Но она, к его большому огорчению, продолжалась и после ужина, когда несколько постояльцев попросили кофе. Хаджи хотел было отправиться спать, но ему было неудобно уйти. Почти все постояльцы были старше его по возрасту, да и с положением. Опасение, что кто-нибудь из них после его ухода может сказать о нем что-нибудь нелестное, удерживало его здесь.

— И в самом деле, замечательно, что вышел этот фирман, — сказал один из постояльцев. — Может быть, с ним даже немного подзадержались. Но великий падишах никогда не принимал поспешных решений. Он обдумал и взвесил все, прежде чем принимать его.

— Это было великим благом для всех, особенно для нас, мусульман, живущих в этих краях среди иноверцев, — включился в беседу трактирщик, замерший с кофейником в руке, ожидая, не захочет ли кто из гостей еще кофе. — Сколько раз писали мы об этом султану, но ответа не было.

— Письма такого рода, должно быть, шли в столицу отовсюду…

— Говорят, что принятие фирмана подтолкнул один сон, — произнес длиннолицый. Его глаза-щелки казались теперь совсем закрытыми. — Да-да, именно сон, — добавил он, помолчав. — Об этом сне сообщил в столицу один мулла из Боснии.

— Сон? Какой сон? — послышались удивленные голоса.

Длиннолицый кивнул.

— Над его точным толкованием долго бились, прежде чем было доложено султану.

— Благословен будь праведник, увидевший этот сон, — произнес трактирщик. — Он спас нас. Ах, какой великой радостью было известие о фирмане. Барабанную дробь услышали еще до рассвета. Люди высовывались из окон, спрашивая: «Что случилось? Радость какая?»

— Что-то мне не верится, что так уж все и ликовали, — засомневался кто-то из постояльцев.

— Нет, конечно же, нет, ага, — продолжал трактирщик. — Я ведь говорил, что большинство здесь против фирмана. Они ни о чем другом и не помышляют, кроме как обойти его. Да разве только это… Наши недруги не пропустят случая, чтобы не опорочить власть султана. Они тут же распустили языки.

— Да что уж там! Приуныли, что не смогут больше подмигивать красоткам на улицах, — сказал молчавший до того коротышка, весь побагровев от злости.

— Да, недруги государства, мерзавцы и развратники только этим и занимаются, — подхватил другой. — Они будут ругать фирман, лить крокодиловы слезы, оплакивая удел этих греховодниц. Но они забывают об одном: как сказал Шейх уль-Ислам, именно фирман спасет этих нечестивиц от греха, от порока, гнездящегося в них.

— Лицемеры! — не удержался длиннолицый. Хаджи Милети казалось, что тот спит, столь неподвижным было его лицо. — Дело не в том, что им жаль женщин. Нет, они берут их под свою защиту, чтобы разлагать государство. Кто будет отрицать, что грех, распутство — от них, от женщин? Не примем мер, этот здешний блуд распространится, словно зараза, и в наших краях. Женщины у нас откажутся носить чадру, как эти неверные, и тогда — конец.

— Спаси нас, Всевышний! — прошептал самый старый из постояльцев.

— Теперь-то мы дождемся наконец порядка, — продолжал длиннолицый. — Мужчины, видя женщин с открытыми лицами, будто рассудка лишаются. Да и войн, мятежей будет поменьше. Ведь именно женщины возмущают спокойствие в этом мире, как луна возмущает море…

— Твоими устами, ага, глаголет истина, — одобрительно отозвался старик.

— Да, дела наши идут все успешней, — продолжал длиннолицый. — А ты, доставивший сюда чадру, — обратился он к Хаджи Милети, — большое добро сотворил. Будешь благословляем женщинами на этом и на том свете.

Все посмотрели на Хаджи — единственного за этим столом, не подававшего голоса. Он уже было подумал, что о нем все забыли. Но теперь о нем вновь заговорили как о герое дня. Хаджи Милети даже покраснел. Никогда в жизни не слышал он столь утонченных похвал, а главное, из уст столь достойных людей. Они называли его предводителем султанского каравана, ревнителем веры, посланцем ислама, укротителем плотских соблазнов. Но больше, чем от этих редкостных похвал, Хаджи Милети бросало в краску от его давешней неблагодарности: ведь он без особой охоты сел за этот стол и так же нехотя слушал эти разговоры о чадре. Откуда в нем эта неприязнь? Это высокомерие? Ведь он хотел уйти из-за стола, подталкиваемый, наверное, дьяволом, хотел отплатить неблагодарностью за их добро. Ведь только дьявол мог внушать ему желание покинуть стол, за которым он оказался волею судьбы, где впервые в жизни беседовал с людьми столь почтенными и праведными.