Веснушка - [29]

Она не догадалась. Карменсита моя мама. Ее испанское имя вполне соответствует моей испанской коже, моим испанским волосам. А она видит только веснушки, как у моего папы.

– И это случилось не в Университете Лимерика, – добавляет она, – а в Дублине. Стефани училась вместе с ней в колледже. Она говорит, что следовало бы запретить ему преподавать в Лимерике. Молчать об этом нельзя. Это как у священников, их переводят в другое место, и все. Слушай, я больше ничего не знаю.

Поезд останавливается на станции, и она встает, снова нахальная, как всегда. Вешает рюкзак на спину.

– Думай, что хочешь, но моя кузина не врет. Твой папа – препод-извращенец, который переспал со студенткой, а это, честно говоря, мерзко, но какая мне разница. Ты обещала вернуть меня в команду. Я рассказала, что ты хотела.

Вслед за ней я схожу с поезда и иду через станцию. Папа обычно ждет меня в машине, но на этот раз он стоит на станции, у торгового аппарата.

– А, Аллегра, вот ты где, дорогая, а это кто?

Я не заметила, что Кэти остановилась рядом со мной и теперь смотрит на него пристально, будто он отвратительный кусок дерьма, с привычной ненавистью на ее противном лице, которое совсем недавно казалось таким испуганным. Ненавижу ее.

– Это Кэти. Из школы.

– Приятно познакомиться, Кэти из школы, – говорит папа с улыбкой.

Кэти смотрит на него так, будто он самое омерзительное существо, какое она когда-либо видела, и поспешно уходит.

– Любопытная девочка, я сказал что-то не то? – спрашивает он, глядя ей в спину, затем поворачивается обратно к торговому автомату. Я смотрю, как он бросает монетки, аккуратно считая их, затем набирает номер товара. Я смотрю на его пальцы, руки – руки, которые Кэти кажутся омерзительными, руки, которые вырастили меня и которые так красиво играют на рояле и виолончели.

– Она мне не подруга, – говорю я наконец.

Папа смотрит на меня поверх очков обеспокоенно.

– Правда? Что ж, тогда мы официально вычеркиваем ее из списка гостей на всех наших будущих мероприятиях. Держи, я взял тебе «Принглс» с солью и уксусом в дорогу, только не забудь поделиться со мной.

Он целует меня в макушку и обнимает за плечи, ведет к машине.

Кэти не сказала мне ничего нового. Я знала, что папа преподавал в университете, и знала, что мама была студенткой. Мы все обсуждаем открыто в нашем доме. Только одна поправка – он не был ее преподом, но я решила промолчать. Вряд ли это что-то меняет. И я была уверена, что никакой он не извращенец, но самое удивительное, что из всей этой истории я узнала кое-что новое о себе.

Оказывается, я хочу выяснить, где моя мама.

После инцидента с мышами папа и я просидели весь вечер в гостиной перед телевизором. Он ни разу не шелохнулся. Я отмыла полы от грязи, затем села рядом с ним. Он смотрит передачи про природу, одну за другой, без остановки. Именно этого я и ждала, отдохнуть в уютной компании, но после того, что я увидела, отдыхать совсем не хочется. Мне не по себе. Я наблюдаю за ним. Может, он слишком долго живет один. Может, такое происходит с людьми, которые ведут уединенный образ жизни. Прошло три месяца с моего прошлого приезда, но это же не конец света, у него есть работа, коллеги.

– Мне хочется выпить, – говорю я наконец, поглядывая на часы, пока не пробило пять вечера. Теперь уже можно пить с чистой совестью.

Он оживляется.

– Самое время для домашней заварочки.

– Я не имею в виду чай, папа. Мне нужно что-нибудь покрепче.

– Нет, нет, это не чай. Намного лучше. Посмотри в сушилке. – Он вскакивает, озорной блеск в глазах.

– В сушилке? – спрашиваю я. О боже, что теперь?!

Он открывает кладовку, и там, на реечных полках вокруг бойлера, среди его полотенец и сушащейся одежды, стоят большие пластиковые бадьи и резкий запах алкоголя и заплесневевшего сыра.

– Вот он, мой собственный бочонок пива, – говорит он, вытаскивая одну бадью. – Пузыриться здесь уже несколько недель.

Я заглядываю внутрь. Сахаристое, пенное пиво, сброженное в пластиковой бадье среди простыней, полотенец и трусов, жары, пара и влаги.

Мы устраиваемся в оранжерее, в глубине дома, пьем пиво, любуемся полями, вид пасущихся коров и овец успокаивает нас.

– Поверить не могу, что ты делаешь пиво в сушилке, – говорю я хохоча и делаю глоток. На вкус прогорклое. Как грязные носки и плавящийся пластик.

– Ничего, привыкнешь, – говорит он, заметив мою реакцию. – Первая партия взорвалась и перепачкала всю мою одежду и простыни.

Я вздыхаю с облегчением. Теперь понятно, откуда в доме этот запах. Может, он все-таки в порядке? Мои переживания постепенно испаряются в пивном дурмане.

– Хорошо, что ты дома, дорогая.

– Хорошо быть дома, пап.

Так мы и сидим, вместе, иногда перебрасываемся парой слов, но в основном в умиротворяющей, уютной тишине, смотрим на закат, а когда темнеет, на звезды, пока обе бадьи не опустели и все мои тревоги как рукой сняло.

Ночью я просыпаюсь от стука. Папа в музыкальной комнате, в своих мешковатых боксерах и белой футболке. Он склонился над открытым роялем, будто изучает двигатель машины.

– Пап, что случилось?

– Они здесь.

– Кто?

– Мыши. – Он нажимает на клавишу снова и снова, на одну и ту же.