Весной в последний раз споет жаворонок - [42]

— Да, но… — мягко начал Дорнхельм.

— Погоди! — Ритт все больше разъярялся. Ему было жарко, по лицу катился пот. — Почему же тогда великий гуманист Энгельбрехт тоже не умер?

— Дружище…

Дорнхельм снова пожал плечами и замолчал. В вечной невозмутимости и терпении многие усматривали объяснение его успешной карьеры.

— Мужчина, доставляющий еду, отдает передачу у входа, а на следующий день забирает пустую посуду, не так ли?

— Эльмар! — внезапно взревел Дорнхельм.

Резкая смена его настроений тоже поражала.

— Не рычи! — заорал Ритт. — Грязное дело! Мужчина никогда не входит в здание. Посуду с едой забирает служащий, потом надзиратель приносит ее в камеру, где сидят Энгельбрехт и Марвин. Все должны есть в камере. Контроль во время приема пищи незначительный. Здесь, в здании, ты можешь искать убийцу Марвина до 3000 года! Но и в этом случае успеха не будет — это я тебе говорю!

Дорнхельм наконец перекричал его:

— Да заткнись же ты, парень! Твой Марвин вовсе не отравлен. Он очень даже живой.

— Что?

— Жив твой Марвин. Ничего с ним не случилось.

В номере Мириам Гольдштайн зазвонил телефон. Она подняла трубку.

— О, Мари Гольдштайн, — произнес женский голос. — Это замечательно.

Женщина говорила по-французски.

— Что замечательно? — спросила Мириам тоже по-французски.

Над домом раздался гул. Мириам выглянула в окно и увидела над башнями Немецкого банка самолет. Рев мотора стал очень громким.

— Добрый день, — кричал женский голос. — Мэтр Гольдштайн!

— Да. Это самолет. Что замечательно?

— Что я так быстро нашла вас. Мсье Виртран сказал, что вы сегодня будете во Франкфурте. «Франкфутер Хоф» — первая гостиница, в которую я позвонила. И мне сразу повезло. Могу я передать трубку мсье Виртрану?

— Пожалуйста, Изабель.

— Ne quittes pas![2] — ответила Изабель.

Они всегда так говорят, подумала Мириам.

Раздался мужской голос:

— Это Герард Виртран. Здравствуйте, Мириам!

— Здравствуйте, Герард!

— Вы уже были в суде?

— Да.

— И что? Вы можете что-нибудь сделать для Маркуса?

— Герард, наш друг Маркус Марвин скончался.

— Нет! — в отчаянии вскричал Герард.

— Это действительно так, — сказала Мириам.

— Mais, pour la grace de Dieu,[3] почему? Что произошло?

— Он отравлен.

— Но он же в тюрьме!

— Он и был отравлен в тюрьме.

Мириам услышала, как он повторил ее последние слова, а затем послышались взволнованные женские голоса. Потом Виртран заговорил снова:

— Послушайте, Мириам, это… это… гнусно! Почему? Почему его убили?

— Понятия не имею, — ответила она. — Я была у прокурора, его зовут Ритт. Ему позвонили по телефону. Ритт был очень напуган, сказал только, что Марвин мертв, отравлен, и помчался в тюрьму, в пригород. Велел мне отправляться в гостиницу и ждать его звонка.

— Ужасно. Не могу поверить. А вы верите в это?

— Увы…

— Мы прилетим ближайшим рейсом, Мириам! Дождитесь нас, пожалуйста, в гостинице или оставьте информацию, если уйдете. Я не знаю, когда вылетает ближайший самолет, но в любом случае через пару часов мы будем во Франкфурте.

— Что значит «Марвин жив»? — переспросил Эльмар Ритт. Ошеломленный и обескураженный, он наконец-то заговорил нормально. — По телефону…

Старший комиссар с фиолетовыми губами кивнул.

— Этот идиот Вертер в первый момент, когда поднялась паника, назвал директору только блок, этаж и номер камеры. В камере сидели Марвин и Энгельбрехт. Директор смог установить это сразу, в своем кабинете, взглянув на план размещения камер. Он позвонил прокурору Энгельбрехта и тебе, чтобы обрадовать, что ваши клиенты умерли. Мне очень жаль, дружище, что тебя неверно информировали.

Голос Дорнхельма снова стал тихим и мягким.

— Прости, что наорал на тебя. Сорвался… Хансен снимает свои обвинения. Заявил, что не считает себя потерпевшим. Два свидетеля лгут. Черт бы побрал все. Потом позвонили из Мюнхена — из-за одного свинства, устроенного нацистами.

— Ты ужасно потеешь. Взгляни на меня. Я потею? Нет. Не надо принимать все так близко к сердцу, дружище.

— Брось, старина. Зачем ты тогда сидишь здесь, собственно говоря? Тебе нечем заняться?

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Здесь мои люди. Первоклассные специалисты. Крепко знают свое дело и все делают правильно… если знают, что старый дурак рядом.

— Какой старый дурак?

— Я! — Дорнхельм ухмыльнулся. — Ты и представить себе не можешь, что здесь творилось! Директор говорит, сплошной хаос. Пока не нашли врача. Да, еще около четверти часа слушали его нытье. Потом он вошел в камеру. Оба мужчины были давно мертвы.

В помещении пахло пылью, по́том, старыми бумагами. Лицо Эльмара Ритта вновь залилось багровым румянцем. Он судорожно сглотнул.

— Оба мужчины? Какие?

— Энгельбрехт и Монхаупт.

— Я сойду с ума, — простонал Ритт. — Энгельбрехт и — кто?!

— Монхаупт. Траугот Монхаупт.

— А кто это — Траугот Монхаупт?

— Уборщик. Он принес посуду с едой.

— Так почему же он умер? — снова заревел Ритт.

— В его желудке была обнаружена отравленная диетическая еда из гостиницы, дружище.

— Каким образом этот… как бишь его… как он, — Ритт застонал. — Энгельбрехт пригласил его пообедать?

— Об этом я тебе и говорю, дружище. Невозможно смотреть, как ты потеешь.

— Как это Энгельбрехт пригласил Монхаупта пообедать?