«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке - [28]

История имела весьма эмоциональную подоплеку и, вероятно, поэтому многие священники не сумели объективно оценить положительную сторону надзиравшего над ними царского чиновника. Они находились в Сибири, и Плотников – русский – являлся в их глазах стражем и исполнителем карательной, противной полякам системы. Мыслить другими категориями, будучи узником, наверняка непросто. Ксендз Жискар, которого в данном случае невозможно подозревать в предвзятости или пророссийских симпатиях, высказывает об этом чиновнике исключительно позитивное мнение: «Мы наблюдаем в поведении Плотникова факты, свидетельствующие о благородстве его натуры, великодушии, личном мужестве, честности, которая не позволяла ему поступать подло». Новаковский доказывал, что Плотников оказывал сопротивление своему начальству, требовавшему от него негативной оценки поведения священников, и это стало главной причиной временного, а затем окончательного отстранения его от должности. «Поэтому следовало бы на прощание продемонстрировать, что мы по заслугам оценили его порядочность».

Сегодня мы могли бы, пожалуй, сказать, что священники, столь сильно воспротивившиеся идее вручить подарок Плотникову, оказались заложниками своих антирусских настроений. Новаковский сурово осудил их: «они настолько исполнены варварской ненависти, такое испытывают отвращение ко всему и вся, связанному с понятием „москаль", что не в состоянии допустить, будто какой-нибудь конкретный москаль может оказаться добрым и благородным человеком. Такого рода патриотизм […] – языческий и уж точно не христианский».

На протяжении всего пребывания в Тунке лишь одно объединяло почти всех, отодвигая все недоразумения и распри на второй план – похороны скончавшихся товарищей по изгнанию. «Похороны проходили обычно очень торжественно. Собирались почти все. Впереди шел с крестом старик капуцин, брат Конрад Пежиньский, лысый, с длинной седой бородой; за ним тянулись две длинные вереницы [.] священников, печально и протяжно певших псалом „Miserere mei Deus”. За гробом, к сожалению, никто не шел; встречные местные жители почтительно уступали дорогу, однако к процессии не присоединялись. […]

Проводив своего товарища в последний путь, каждый священник за упокой души скончавшегося совершал хотя бы одну службу. Все делали это добровольно, это было жестом совершенно естественным». Перед лицом смерти все равны.

VI. «Много здесь негодяев» – в кругу местных жителей

Тунка начала заметно меняться в конце 1867 года, а в 1868 году деревня уже приобрела явный сибирско-польский колорит. В это время сюда приехало несколько десятков новых изгнанников, освобождавшихся с каторги, и польских «мятежников» можно было встретить в любом уголке деревни. К декабрю 1870 года в Тунке в восьмидесяти двух домах жило уже сто сорок два духовных лица. Позже новых ссыльных приезжало мало, а поскольку в 1872 году некоторых ксендзов начали переселять в европейскую часть Империи, в деревне никогда не находились одновременно все сто пятьдесят шесть польских ссыльных. Тем не менее, в определенный период пропорция поляков и сибиряков составляла один к трем: местных жителей было в Тунке около пятисот человек. Не считая станичных казаков, живших ближе к реке Иркут.

Задним числом некоторые священники негативно отзывались о жителях Тунки. «В деревне одни поселенцы, – вспоминал вскоре после освобождения из ссылки ксендз Ян Наркевич, – ссыльными были их деды и прадеды, то есть это поколение преступников, так что и внуки, и правнуки, грубые и докучливые, представляли собой опасность. Можно себе представить, как нам жилось рядом с ними. Велика милость Божья, что нас, духовных лиц, собралось в деревне почти полторы сотни человек, иначе мы бы точно пропали: а и так нередко случались преступления и нападения на тех, кто жил поодиночке. Одного из наших задушили, другого чуть не убили, ударив по голове топором. Нам всегда приходилось быть настороже». «[…] много здесь негодяев и пьяниц – писал он в другом месте, – поэтому такая нищета, поэтому столько нарушений закона, а то и преступлений». Ксендз Куляшиньский высказывался в том же духе: «В этой Тунке, куда свезли на поселение польских духовных лиц со всей восточной Сибири, мы испытали всё: народ там суеверный, жадный, хитрый, подлый, недоверчивый, пышущий к нам ненавистью и презрением, так что мы за свое простодушие дорого заплатили».

Ксендз Жискар в своем обширном анализе среды бывших каторжан, ставших соседями польских священников, задавался вопросом: «Каков был моральный уровень этих жителей?» И отвечал: «Бывшие каторжане прошли тяжелую школу. Трудно ожидать от них особых добродетелей. Привыкшие без уважения относиться к чужой собственности, не ценить человеческую жизнь, они страдали пороком пьянства […], так что ничего хорошего ждать от них не приходилось». О местных казаках он, ознакомившись с тункинскими документами, писал очень негативно: «Пьянство, разврат, насилие над девушками, праздность – вот главные черты этой казачьей банды. В суде полно жалоб на них». Но наказание виновных – приказ высечь – мало что давало.