Вещественные доказательства - [5]

Он спохватился, что сказал лишнее, и закончил уже мягче:

— Впрочем, о покойниках так не принято… Да и вообще, криминалистика, Василий Иванович, уже не наша область. Не будем отбивать кусок хлеба у товарища Немцова.

— Отчего же? Я бы охотно поделился этим хлебом.

— Покорнейше благодарим. Своим сыты по горло. Передыху нет, вали да грузи, грузи да вали! А потом еще вот отчитывайся. Видите, сколько цифр!

— Я вас от дела оторвал. Тысяча извинений.

— Да что вы! Вот я вам одну книжечку подарю. «Лесные зори» называется, Петра Никифоровича Нестерова. Хороший лесовод был, почитайте для общей ориентации… И еще… Вы созвонились бы с Кузьмой Лукичом Лупаковым, заместителем председателя облисполкома. У него сегодня небольшое совещание по лесу состоится. Вам было бы полезно поприсутствовать.

— Ёще раз спасибо. И за книгу и за информаций. На совещании обязательно буду.

Простившись, Немцов ушел. Внезапная злобная вспышка Столбова не прошла, и он дал волю чувствам.

— Каков гусь, а? Тоже мне следопыт нашелся. Стиляга! «Две тысячи извинений»! Сидел бы в своей конуре да самогонщиков допрашивал. Нет, лезет, куда его не просят! Один гробанулся, теперь очередь этого. Поверь моему слову: подловят и его.

Глотов с удивлением посмотрел на своего возбужденного начальника:

— Не любишь ты людей, Григорий.

— А за что их любить, таких вот? За то, что шныряют всюду, принюхиваются, копаются? Будь моя воля, я бы их на порог не пустил. Да нельзя, оказывается. Блюстители закона! Один ишачит, а десять с блокнотами за спиной стоят. Развели контролеров, язви их мать!

— Нельзя ожесточаться, Григорий. Ты лаской действуй, лаской.

— Ну, это уж по твоей части. А я подхалимом никогда не был!

— Нехорошо так. Вот ты меня подхалимом назвал, а я не обижаюсь. Спроси, почему? Да потому, что сила не у тех, кто груб, а кто на ласковое слово не скупится. Представь, Григорий Петрович, человека высоких убеждений и твердых принципов. Можешь ли ты заставить его пойти против совести? Никогда! Просить будешь — откажет. С ножом к горлу подступишься — не дрогнет. Танком его дави — все едино. А теперь попробуй к нему с другого конца подобраться.

— С какого другого?

— Сейчас поясню. Ты хорошо представляешь, что за человек Лупаков?

— Представляю.

— Кремень, да? А ведь и он… У него двое сыновей-школьников, между прочим. Видел их когда-нибудь?

— На черта они мне сдались!

— Напрасно так говоришь. А я был у него с докладом и ввернул как бы невзначай: «Детишек ваших, Кузьма Лукич, вчера встретил, в школу шли. Такие симпатяги! Но и озорники, видать: все снежками кидались». Взглянул он на меня эдак, будто и не Лупаков это. А когда я уходить собрался, он вдруг спрашивает, скоро ли в отпуск иду. «Да ведь надо бы отдохнуть, отвечаю, но все недосуг. Вы, Кузьма Лукич, и не подозреваете, какое удовольствие — работать под вашим руководством и выполнять ваши указания».

— Ну, это уж, положим, грубая работа.

— Грубая, согласен. И Лупаков так расценил. «Мне, говорит, ваши соловьиные трели ни к чему, юноша. Я человек долга». Но все-таки премию квартальную выписал и комнату в горсовете выхлопотал. Вот так-то, Григорий Петрович! Людей, которые под дулом револьвера не дрогнули, я знал, а вот такого, чтобы против ласки устоял, встречать пока не приходилось. Молод я еще, но ключ к душе любого начальника подобрать могу…

— Есть и другой инструмент, который все двери открывает. Про золотой молоток слыхал?

— Не слыхал. Просветишь, и я знать буду.

— И этот в ученики лезет! Ну и денек сегодня!

Вдруг мой аппарат зазвонил так резко, что от неожиданности я даже подскочила на своих рычажках и чуть не свалилась на пол. Но Столбов ловко подхватил меня.

— Слушаю, Кузьма Лукич… Готов отчет. Сейчас завизируем у плановиков и летим. На бреющем.

Столбов нажал мою мембрану рукой и тихо сказал:

— Лупаков вызывает, не терпится ему.

— Я готов, только вот последнюю запятую поставлю, — ответил Глотов.

Вскоре они ушли.

А теперь пора вступить и мне, Черной телефонной трубке. (Вообще я не очень понимаю, зачем нужны разноцветные телефонные аппараты. Во всяком случае, на мой взгляд, черный цвет элегантнее.) Некоторое время наша комната была пуста, пока не появилась Екатерина Павловна. Она была одета в модную шубку. Меховую шапочку держала в руках. Не обнаружив ни Столбова, ни Глотова, Екатерина Павловна огорчилась:

— Смылись мальчики… Вот противные! А хотели условиться насчет а-ля фуршета.

Екатерина Павловна подошла к столу Столбова и обратила внимание на запись в настольном календаре.

— Девятнадцать ноль-ноль? Что бы это значило? Наверное, все то же! Очередной грач прилетел… Что же делать, скучища-то какая! Неужели опять старичка-бодрячка звать? Брр… противно.

Сбросив привычным движением шубку, Екатерина Павловна нетерпеливо заходила по комнате.

— Эх, Катька, Катька, до чего ты докатилась! Знали тебя в столице, раскланивались с тобой на премьерах, ручку твою целовали на приемах. И на Невском проспекте твоя звезда сияла…

Потом она достала из сумки зеркальце, глянула в него и стала декламировать:

Обручем холода сердце сковано,

Губы стынут от горестных мук…

Лучше ходить бы мне нецелованной