Весенняя пора - [53]

Словом, ничто в жизни не радовало Семена. Может, только в лесу, на охоте, он и жил настоящей жизнью, может, только здесь он и дышал полной грудью.

В свои семьдесят лет Семен был все еще крепок, как старая, перекрученная невзгодами, окостеневшая лиственница. Но, видать, и его придавили годы. Стрелы его, отравленные табачным настоем, уже не так метко поражали матерых лосей, и порой раненый зверь уходил от него. Не всегда теперь удавалось ему попасть в сердце волка или лисицы, и уже не раз находил он свои стрелы выдернутыми из ран острыми зубами зверя вместе с приставшей к ним шерстью. Все труднее становилось ему попасть из своей кремневки в глухариную грудь с дальнего расстояния. Всякие молокососы шныряют по тайге и добывают то лося, то лисицу, то рысь, а он, еще недавно считавшийся первым охотником наслега, часто возвращается с пустыми руками.

Но, по его мнению, не потому это происходит, что дрябнут когда-то могучие мускулы и гаснут глаза, теряя былую зоркость. Нет, не понимает он, бедняга, что ушло его знойное лето и наступила слякотная осень. Все дело в том, считает Семен, что по чьему-то наговору отвернулся от него хозяин леса — щедрый Баянай. Видно, чем-то нечаянно оскорбил Семен своего покровителя. И каждую ночь во сне он стонет, умоляя духа охоты простить его.

Нет, не везет ему. А ведь он всю жизнь прожил, стараясь задобрить свой род, стремясь искупить вину своего отца. И потому он всегда был самым покорным исполнителем воли ловкого Федора Веселова.

Бесцельно прошатавшись по лесу до полуночи, Никитка возвращается во двор Веселовых и крадучись проходит в черный амбар, где стоят сани и сложены кожи. Там он спит вместе с другими батрачатами — Давыдом и Петрухой. Ощупью находит Никита свою постель — немятую бычью кожу, брошенную в сани, и тихо ложится спать, не раздеваясь.

— Ну, Лягляры несчастные, прощайтесь со своим Дулгалахом! — доносится из тьмы приглушенный голос Давыда.

— Это почему же?

— Да понимает ли твоя голова, что Никуша Сыгаев не только княжеский сын, но и писарь наслега?

— Ну, понимает…

— Тогда, может, слыхали твои уши, что у князя ведется земельная ведомость наслега?

— Ну, слыхали…

— Так вот, в этой ведомости указано, будто двадцать фунтов земли вашего Дулгалаха принадлежат теперь Евдешке — Татарской дочке. Она вечером пришла и договорилась батрачить здесь вместо твоей бабки, а землю эту передала Семену — сыну Сидорки…

Никитка вспомнил, что ему еще прошлым летом довелось видеть эту самую Евдешку. Было это на лугу, куда всех выгнали убирать сено. Батраки работали близко друг от друга и все время оживленно переговаривались между собой. Охотнее других слушали Семена Веселова, который в отсутствие родственников становился затейливым рассказчиком и шутником.

Но скирдование сена — дело спешное, к тому же, по приметам Семена, в скором времени следовало ожидать большого дождя. А тут, как назло, у всех вышел табак. Давно уже были вытряхнуты все кисеты и выскоблены табакерки, и каждый мечтал хотя бы разок затянуться.

— Вон какая-то женщина идет, — сказал с надеждой один из батраков.

Все насторожились.

— Еще неизвестно, с табаком ли бабенка, — прогнусавил Семен. — Да и кто она такая! — С этими словами он решительно воткнул вилы в землю.

— О, да это Евдешка! Евдешка — Татарская дочь! — крикнул кто-то с соседнего стога.

— Э, тогда ничего не выйдет! — Семен выдернул вилы и снова принялся за работу, впрочем то и дело поглядывая на приближающуюся женщину.

Одинокую Евдешку, по прозвищу «Татарская дочь», знали в этих краях как вечную батрачку. Говорили, что она из-за своего дерзкого языка нигде не может ужиться, а потому летом обычно работает у одного, а зимой у другого хозяина. Держится она независимо и никого не боится. Видно, и сейчас, несмотря на страду, ушла Евдешка от одних хозяев и еще не пристала к другим.

Евдешка — знаменитая табакурка, но не каждый решается обратиться к ней с просьбой. Характер у нее — что облачное небо: то ясным солнышком глянет, то темной тучей затянется. Она способна высыпать человеку последнюю щепотку табаку, но может отказать и с полным кисетом, да еще при этом крепко обругать, оскорбить ни за что ни про что, и так ехидно, что люди потом годами смеются над обиженным.

— Поди, поди к ней, поди попроси, — подталкивали батраки друг друга.

— Семену бы попробовать, он бы выпросил на закурку…

— Нет уж! — отозвался Семен. — Я еще пожить хочу… Она на меня и без того зла.

А Евдешка, быстро семеня толстыми кривыми ногами, все приближалась.

Наконец Семен не вытерпел. Он опять воткнул вилы в землю и пошел наперерез Евдешке с видом человека, решившегося на крупный риск. Остальные делали вид, что работают, а сами глаз с него не сводили. На лугу воцарилась тишина.

Семен медленным, но широким шагом дошел до тропинки раньше Евдешки. Тут он остановился и принялся рассматривать ладонь, будто вытаскивая занозу. Когда Евдешка своей энергичной походкой приблизилась к нему, Семен приподнял голову и спокойно прогнусил:

— Ну, Евдешка, какие новости?

— Нету, не приставай, — гневно отозвалась та и сошла с тропинки, чтобы обойти преградившего ей путь Семена.