Весенняя пора - [241]

Оратор оглянулся на трибуну, будто решив и на самом деле продолжать свое выступление, но потом махнул рукой и пошел к своему месту.

Стройный и красивый Петр Судов решительно подошел к трибуне, похлопал по ней ладонью и гордо вскинул голову:

— Я буду весьма краток и конкретен, — объявил он. — Говорят, что я сын богача, интеллигента, члена «областного управления»… Все это совершенно верно! Ну что мне теперь делать, как мне быть? Кто из вас, прежде чем появиться на свет, выбирал своих родителей? Никто! Так вот и я, товарищи! Имел глупость родиться у интеллигента. Надо бы, конечно, родиться у батрака. Сожалею об этом, но исправить не в силах. Далее. Мне говорят, ты тот, ты этот! Хорошо. Очень хорошо! Только объясните мне, пожалуйста, одно: кто я, русский или якутский, а? Русский? Тогда как мне быть? Отец мой якут. Может, якутский? Но ведь мать у меня русская. Так кто же я, товарищи? — и, словно желая проверить, кто он, Судов стал ощупывать и тревожно осматривать себя.

В зале послышался смех.

Он говорил долго, сам себе задавал вопросы и удивленно разводил руками. Под конец Судов заявил, что он лично непричастен к скандалам, но как свидетель, наблюдавший за всем со стороны, может сказать, что повинны во всем комсомольцы, «которые житья не дают беспартийным».

— Кто и когда уполномочил вас говорить от имени всех беспартийных? Пусть они сами выскажутся, тогда увидим, за кем они идут! — крикнул с места Данилов. — Выступайте, товарищи беспартийные, и скажите, с кем вы…

Слова попросил учитель физики Гришин, который был исключен из партии на последней чистке. Его подстриженные усики и жесткие брови были похожи на зубную щетку. Тревожным холодом обиженного человека блестели его мрачные черно-карие большие глаза. Гришин брезгливо морщился и раздражался на уроках по любому поводу. Он преподавал в нескольких учебных заведениях, а потому всегда куда-нибудь торопился и не участвовал в общественной жизни техникума. Все удивились его неожиданному желанию выступить.

Гришин подошел к трибуне, громко крякнул, сморщил нос и начал:

— Казалось бы, комсомольцы призваны воспитывать молодежь, руководить ею, — сказал он и, как бы ища кого-то, приподнялся и оглядел зал, — Я не могу понять, как это люди, будучи сами некультурными, могут приобщать к культуре других людей… Комсомольцы учатся хуже беспартийных, их культурный уровень гораздо ниже, чем у беспартийных. Встречаются среди них и хулиганы. Недавно кто-то плюнул со второго этажа прямо мне на голову. Я уверен, что это был кто-нибудь из комсомольцев…

Все были поражены неожиданным выпадом со стороны Гришина.

Никита Ляглярин ни разу еще не выступал на общих собраниях коллектива. Он и его друг Ваня Шаров больше отмалчивались и выступали только на «литературных судах» своего класса. Не собирался Никита выступать и на этот раз, хотя весь кипел негодованием.

— Что же ты, Никита, молчишь? Или ты согласен с ними? Молчание — знак согласия, — шепнул Никите сидевший рядом Булочкин.

Не ожидал такой обиды Никита от своего хорошего друга. Ему захотелось ответить на обиду обидой, но от сильного волнения он не нашел достаточно острых слов и лишь бессвязно пробормотал:

— С ума сошел, Дон-Кихот Ламанчский! — «Дон-Кихотом Ламанчским» дразнили в техникуме Булочкина за его чрезмерную худобу и высокий рост. — А кто просил дать Судову стипендию? Не ты ли, Дон-Кихот, а?

— Но я-то его не знал… А ты, если бы не был согласен с ними, то хоть что-нибудь да сказал. Ты и на закрытом комсомольском молчал. Оно и понятно: земляк ты им, друг детства…

— Прошу слова! — вскочил Ляглярин в самом разгаре выступления очередного оратора.

— Хорошо, — и Тарасов, который вел собрание, равнодушно кивнул в сторону говорившего: после него, мол.

Сердце Никиты трепетало, казалось, у самого горла. Что-то крепко-крепко сжимало виски, кружилась голова. Он уже раскаивался в своем решении выступить и злился на Булочкина.

— Слово имеет товарищ Ляглярин!

Когда Никита стремительно шел к трибуне, Данилов схватил его за руку и ласково шепнул:

— Никитушка!..

Никита сердито выдернул руку. Не помня себя от смущения, он взобрался на сцену и сразу заговорил:

— Ты спрашивал, Судов, кто ты да чей ты? Молодой буржуй ты, вот кто! Твои красивые речи никого здесь не обманут. Отец, мол, был такой-сякой, а я тут при чем? А зачем же ты черные дела своего отца повторяешь? Разве забыли вы, Сыгаев и Судов, как в Нагыле бегали вы между двумя интернатами, стравливая комсомольцев с беспартийными? Кого вы, Сыгаев и Судов, называете беспартийными?

Разве забыли вы, как мы, тогда еще полуголые батрацкие ребята — комсомольцы, выпроводили вас из своего интерната? Ведь рваными телячьими штанами закидали вас! Так вы думаете, что позднее мы поглупели, что вы, бандитское отродье, приятнее нам стали оттого, что вместе с вашими подлыми отцами убивали наших товарищей, сжигали наши школы и больницы?

Никита рванулся вперед так сильно, что трибуна, заскрипев, сдвинулась с места, отчего Никита смутился.

— Вот, например, мы с Ваней Шаровым видели, как наши товарищи, прекрасные русские и якутские парни, падали от пуль русских Коробейниковых и якутских Сыгаевых. Мы кровь и слезы вместе с ними проливали в борьбе с белобандитами, вместе радовались победе над ними. А теперь выходит, что я должен ненавидеть русских, своих лучших друзей и братьев по классу, только потому, что они русские, и должен срочно полюбить своих классовых врагов, своих угнетателей Сыгаевых, лишь потому, что они якуты. Ну их ко всем чертям… Да они гады, должны благодарны быть, что им еще позволяют учиться в нашей советской школе! А они бороться решили! Пусть убираются к черту из техникума! Их места займут наши, советские ребята…