Весенний поток - [52]

— Хорошева? — раздумчиво переспрашивает Киров. — А ведь это верно. Хорошев их бывший командир, герой кизлярской осады, краснознаменец. Ладно, я подумаю, поговорю о нем в Реввоенсовете.

Когда я рассказываю о гибели Асланбека Шерипова, глаза Кирова тускнеют. Он медленно поднимается с места, идет к окну и долго смотрит на улицу. Потом так же молча возвращается к столу и тихо говорит:

— Это был орел, настоящий орел... Огромная потеря.

Больше он не вспоминает о погибшем, но я вижу, как глубокая морщина долго не расходится над его сдвинутыми бровями.

— О Петрове я знаю. Мы получили из Баку точные данные о гибели этой группы. Вы их не знали. Это хорошие товарищи, — говорит он.

Все, что я рассказываю об Остапенко, веселит и радует его.

— Молодец Григорий, золото, а не человек. Храбрый, спокойный, надежный... а ум у него какой-то необыкновенный. Придет время, наркомом путей сообщения будет, — говорит Киров, и лицо его снова яснеет.

Об эмирате в горах он уже знает, хотя, когда я рассказываю о том, что «эмир» Узун-Хаджи выпустил в горах свои бумажные деньги с изображением шашки, скрещенной с ружьем, лежащей на весах головы сахару и кипы мануфактуры, Киров хохочет и переспрашивает:

— Да вы это всерьез или шутите?

— Совершенно серьезно, сам видел у Остапенко кучку этаких «кредиток» из простой бумаги, очень похожих на пивные ярлычки, только на них по-русски, по-арабски и по-французски напечатано — тысяча рублей. Хотел взять с собой для вас, но побоялся обысков в пути.

— Вот проходимцы, жулики продажные, — совершенно развеселившись, говорит Киров. — Вы, наверное, не знаете, что этот самый «премьер» и «военных» и прочих дел «министр» еще полтора года назад был в Чечне помощником пристава, взяточником и вором.

Потом мы переходим к эпизоду с генералом Хольманом, рассказываю о ночном пожаре, о готовящемся восстании.

Сергей Миронович внимательно слушает меня, то и дело отмечая карандашом отдельные места в блокноте.

— Торопятся они с восстанием... нельзя так, не можем мы одни, нашими слабыми полками, наступать на Кавказ. Надо ждать начала общего удара по Деникину, а он недалек. Тогда и мы двинем на Терек. — Киров что-то пишет в блокноте и говорит: — Надо сдержать их пыл, а то испортят все. К счастью, там во главе наших отрядов находится Николай Гикало — умница, храбрый, дальновидный большевик.

История с томиками стихотворений веселит его.

— Значит, случай с моим томским гимназистом пригодился вам? Помните, когда вы уходили, я сказал, что ум и хладнокровие для разведчика важнее всего? Так и вышло. Представьте себе, что вы, не придав значения письму этого прапора, тут же уничтожили бы его, ведь картина была бы иной. Вряд ли барынька Аристова выпустила бы вас из-под ареста только потому, что у вас Бодлер и Гумилев. Правильно сделали, что сохранили письмо.

Тут я, в свою очередь, смеюсь.

— Чему вы?

— Да, Сергей Мироныч, честное слово, ум мой здесь ни при чем, день — два я держал это письмо так, на всякий случай, а потом сунул его в книгу и вовсе забыл о нем.

— Значит, подтверждается старая теория — «его величество случай». Что же, случай для разведчика — великая вещь, надо только быстро оценить его и хладнокровно рискнуть, повернуть его так, чтоб он вывез тебя из трудного положения.

Мы долго сидим за чаем. Наконец Квиркелия, уже в третий раз, напоминает Кирову о том, что пора ехать в Реввоенсовет.

Сергей Миронович встает и, забирая лежащие на столе бумаги, говорит:

— Ну, располагайтесь рядом, в одной из комнат. Справа от меня живет предисполкома Соколов, а дальше по коридору свободно. Кстати, на этих днях я совсем ухожу отсюда, тогда вы и вселяйтесь в мою комнату. Она южная и самая теплая из всех. Сегодня ночью на заседании Реввоенсовета сделаю доклад о нашей закордонной работе, тем более что и от ставропольцев вернулись товарищи, ходившие к ним. Вы будьте на этом заседании, я скажу Самойлову, чтоб вас пропустили. Приготовьтесь к вопросам, так как командарм Бутягин очень интересуется зафронтовыми делами и будет вас спрашивать. В политотдел пока не ходите, ни с кем не встречайтесь, спите, лежите, отдыхайте.

Уже из дверей он говорит:

— Там для вас греют воду, так вы не стесняйтесь, мойтесь вовсю, а на окне под бумагой белье.

Несколько смущенный, я смотрю ему вслед. Внизу стучат отъезжающие дрожки.

Около одиннадцати ночи попадаю в Реввоенсовет. Самойлов ловит меня в приемной и, отведя в угол, говорит:

— Ну, с фронтов пока неважные вести. Почти везде белые наступают. Кое-где мы контратакуем их. Ты знаешь о том, что формируется экспедиционный корпус? — И, видя мое изумление, продолжает: — Да, в недалеком будущем будем готовы к прорыву на Кавказ. Ударим по Кизляру и Святому Кресту. — И уже совсем дружески шепчет: — Тебя в корпус назначают. Мироныч доволен твоей поездкой.

Слышится звонок, и Самойлов вводит меня в кабинет.

Заседание давно уже началось. За столом сидит командарм Ю П. Бутягин, веселый, подвижной, вечно куда-то торопящийся человек. Рядом с ним предгубисполкома Соколов. Возле него член Реввоенсовета В. А. Механошин — медлительный, с барскими замашками. В армии его не любят именно за эти черты. На диване, опершись ногами о стул, сидит Квиркелия. Начальник штаба Ремезов, седой, представительный, подтянутый, ходит у стены и, водя указкой по карте, заканчивает доклад.