Весенний поток - [50]

Едем долго. Наконец, сворачиваем с кизлярского тракта. Мелькает господская экономия, вот знакомая аллея, вишневые сады и виноградники. Я снова в имении Богдана Багдасаровича Кочкарова, Бидарка легко катит по тенистой аллее. У сторожки останавливаю возницу.

— Попить хочется... Ну-ка, крикни там кого-нибудь.

Казак соскакивает на землю и идет к сторожке. Метелка, условный знак безопасности, стоит у окна. Из дверей показывается веснушчатое лицо Аленки. Она идет навстречу моему вознице. Схожу с бидарки и с наслаждением потягиваюсь. Однообразие пути утомило меня.

Аленка смотрит на меня, в ее глазенках пляшут искры.

— О-ох, устал! — беря ковш, говорю я.

Казак допивает воду.

— А что, красавица, далеко отсюда до усадьбы господина Тигранова? — спрашиваю я.

— Та ни... якись-нибудь дви версты... только що самого барина там нема... Вин до нашего, до Кочкарова, поихав, мабуть, скоро вернется, — говорит она, не сводя с меня глаз.

Я понимаю ее.

— Вернется по этой дороге?

— По другой ему далеко.

— Ну, так. А что, можно мне у вас пока остановиться? Устал и голова разболелась, а когда он будет ехать обратно, ты мне скажи, я с ним и поеду, — говорю Аленке, подходя ближе к ней.

— А чего ж ни? Конечно, можно. Тилько я одна здеся... Може, вам чого треба?

— Ничего, ничего, красавица, это и хорошо, что ты одна... веселее будет, — смеюсь я и щиплю ее за подбородок.

Мой казак по-своему понимает мое решение. Он многозначительно подмигивает мне и весело советует Аленке:

— А ты, девка, с господином не скучай, он веселый, не обидит.

Даю ему деньги, и он уезжает.

Из открытых сеней глядит улыбающаяся физиономия Сибиряка. Он тискает меня, как будто мы сто лет не виделись.

— Аккурат приехал, а то я утречком, на заре, в камыши хотел податься. А ты вроде как поправился, небось хорошо кормили, — смеется он.

Потом меня степенно обнимает дед. На его глазах дрожит мутная слеза. Аленка шныряет по двору, поминутно заглядывая в сторожку. Ее круглое лицо сияет.

— Ты у меня невесту отбил, — смеется Сибиряк, — на меня теперь и глядеть не хотит, а вчера кисет шелком шить собиралась.

Темной ночью уходим в камыши. Сибиряк сует мне в руку гранату и плохонький солдатский наган.

Скоро дед, Алена и их сторожка тонут в темноте.

«Прощайте, дорогие друзья, дорогие товарищи...»

Оглядываюсь назад. Мрак, ничего не видно.

— Осторожней... не урони в темноте лимонку, — слышу за собой шепот Сибиряка.

Из камышей ухожу через сутки. Со мной делегатами идут Сибиряк и пулеметчик Нефедов.

— Так ты не забудь, товарищ, скажи Реввоенсовету, чтобы денег и нашего Хорошева скорей присылали, — на прощанье говорит Донсков.

— И курева, — мечтательно добавляет один из провожающих камышан.

— Может, тебе еще подушку с Астрахани привезть? — спрашивает Сибиряк.

Все смеются.

— А то... хучь поспал бы на ей, надоело на камышах валяться, — в свою очередь отшучивается провожающий.

За Бакылом мы расстаемся с камышанами и, держась ближе к морю, уходим. Опять степь, овраги, лес.

Ночи уже совсем холодные. Мой романовский полушубок слабо греет. Моряна, задувшая с Каспия, длится третий день. Кашляю, чихаю, охрип. Нефедов тоже простужен, у него застарелый бронхит. Один Сибиряк бодр и невозмутим. Утренние туманы, холодные ночи, пронизывающие ветры не трогают его.

— Привык смальства... ведь у меня нянек и мамок не было. Я и мальцом на соломе не часто спал.

— Зато и вырос с бугая ростом, — не без зависти говорит Нефедов.

— Это верно, здоров, силы на троих хватит, — улыбается Сибиряк.

Идем другой дорогой, минуя хутора, сторонясь чумацкого тракта, все время держась моря. У Сибиряка большой мешок с продовольствием и две бутылки с чихирем.

— Для веселья, — объясняет он, хотя и реже нас прикладывается к вину.

На шестые сутки выходим к пескам. Опять барханы, дюны и голые, бескрайние пески. Песок шуршит, пересыпается, скрипит. Ни одной живой души. Мертвая полупустыня с кустарником и колючкой.

— Ну, еще ночку переспим на ничьей земле, а завтра уже будем в Эркетени, — укладываясь на ночлег под барханом, говорит Сибиряк.

— Как Эркетень? А Лагань?.. А Бирюзяк?

— Вспомнил, — смеется Сибиряк. — Лагань еще той ночью позади осталась. Теперь здесь ничья земля, ни наша, ни белая. Разве, может, какая разведка бродит, а так, окромя волка да змеи, никого тут не стренешь.

— Не ошибаешься ли ты... что-то не так, ведь Лагань мы не могли обойти.

— А почему не могли, что нам в ней за нужда? Разве только что с беляками повстречаться, на их разъезды наскочить. Я тут тебе двадцать разных дорог покажу, и старую чумацкую, и калмыцкую, и ловецкую, и почтовый тракт.

Засыпаем. Под утро вскакиваю от нестерпимого холода, зуб на зуб не попадает, немеют пальцы. Пробую пробежаться по песку, но ноги застыли и не двигаются. Маленький Нефедов жалобно и молча глядит на меня. У него вид безропотно замерзающего рождественского мальчика из дореволюционных святочных рассказов. Один Сибиряк хорошо себя чувствует. Часам к четырем дня приходим в Эркетень. Ветер ревет с прежней силой. Холодно. Песчаные смерчи кружат по степи. Возле самого села нас останавливают дозоры, долго и недоверчиво расспрашивают.