Весенний поток - [17]

Человек с сединой на висках тихо улыбнулся, услыша свою фамилию.

— Заберите их к себе. Надо их накормить, одеть, дать им отдохнуть, а потом я поговорю с вами. Но это еще не все. Сейчас у нас в Астрахани наберется человек шестьдесят кавказцев, среди которых много осетин, дагестанцев, ингушей, чеченцев. Есть и два — три балкарца. Я знаю вашу любовь к Кавказу и сам люблю эти народы. Так вот, соберите этих товарищей возле себя, подкормите, оденьте по мере сил, беседуйте с ними... Будьте им не только начальником-коммунистом, но, так сказать, большевистским муллой, шейхом. Чтобы они не только слушались вас, но и уважали, почитали, как старшего. Понимаете, как старшего в роде, хотя все они гораздо старше вас летами. Понимаете, чего хочу я?

— Понимаю, Сергей Мироныч, и постараюсь это сделать.

— Сделайте, — просто закончил Киров, — в недалеком будущем они очень и очень будут нам нужны.

Мы вышли в приемную, где Самойлов передал мне уже готовый приказ начальнику снабжения штаба армии — принять на довольствие и снаряжение 28 человек.

— Вот поименный список, — сказал он.

— Да где же их размещу? — взмолился я.

— Все сделано. Они уже размещены на Индийской улице.

Утром я, как обычно, зашел в политотдел армии, но на моем месте сидел худощавый, пожилой человек в очках.

— Николаев, — коротко отрекомендовался он, — а вас я знаю, слушал ваши доклады в совпартшколе.

«Неистовая Феня» махнула рукой в мою сторону и, даже не глядя, протянула:

— Добился своего... — по ее лицу понял, что она не верит тому, что я не только не просил Кирова взять меня из политотдела, но до сих пор даже не знаю, на какую работу отозван.

Шатыров, секретарь Реввоенсовета, держа в руках сводку, говорит, покачивая головой:

— Прут, подлецы, без удержа. Наступают по всему фронту, а банды Мамонтова прорвались... к Тамбову. Эх, вот если б у нас сейчас было еще две — три дивизии пехоты да один конный корпус, мы б отсюда с тыла и фланга так хватили бы по всему белому тылу, что казачишки вмиг покатились бы обратно.

Я смотрю сводку... да, идут и идут. «На Москву... на белокаменную. Но не дойдут. Не может банда оголтелой реакции победить революцию. Чем дальше идут они вперед, тем скорей их крах...» — думаю я и вдруг вспоминаю: ведь это же слова Кирова, это он только позавчера сказал на партячейке. Я отдаю Шатырову сводку и молча иду к Самойлову. Митя передал мне список моих кавказцев.

— Они уже осведомлены о тебе. Собери их для беседы, познакомься лично с каждым, а через несколько дней доложи о каждом, — он подчеркивает, — под-роб-но, осно-ва-тельно Миронычу.

— Это что, кандидаты на переброску в тыл белых?

Самойлов утвердительно кивает головой.

— Наступает момент перелома. Белые дошли до своей кульминации. Все, что имели, бросили в это разрекламированное наступление на Москву. Если мы выстоим — им конец. Надо только удержаться, — убежденно говорит он.

Я вспоминаю свои мысли, только что возникшие при чтении сводки.

— Это слова Кирова? — говорю я.

— Это слова Ленина, а Мироныч лишь повторил и расширил его мысли, — коротко отвечает Митя.

— Наша Астрахань еще внесет свой вклад в дело общей победы!..

Я молча гляжу на Самойлова. Он понимает меня, и на его некрасивом, но таком милом и умном лице вижу такое же волнение и гордость.

* * *

Бывший есаул одного из казачьих полков Астраханского войска, Водопьянов, назначен командиром отдельной конной бригады, к которой на довольствие и в случае боевой тревоги для «исполнения службы» приписаны мои 28 кавказцев.

Водопьянов рослый, крепко сбитый человек, лет тридцати. Он провоевал всю мировую войну где-то на Западном фронте. Видел бездарных командиров, постоянные боевые неудачи, обилие дворянско-немецких офицеров, почему-то командовавших астраханскими казаками. Наконец, знал о всей свистопляске с царицей, Распутиным и, самое для него оскорбительное, об измене Мясоедова и военного министра Сухомлинова. Все это сделало из него, боевого офицера, врага старой России.

— Ты пойми, — говорит он, — казачишки мои — народ простой, добрый, верят в царя, а их продают. И кто? Министры и все те, кто снюхались с немцами. Я все ломал голову, да что это стало с русским солдатом, отчего он отступает? Сам же в боях видел, как дерутся. А потом понял. Два снаряда на орудие, одна лента на пулемет. Иди, серая скотинка, в штыки... на «уру»! И шли, и погибали. На Стоходе за два часа на моих глазах пять тысяч мужиков в шинелях солдатских от газа погибли. Видишь ли, у нас противогазов против горчичного газа не было. У всех были... даже итальянцы — и те позаботились о них, а в царской империи ни ума, ни денег на это не хватило. Подлецы! Ух, и возненавидел я их тогда!.. У меня георгиевский темляк на шашке был, так я снял и носить после этого, со стыда и срама, перестал.

Узнав, что я бывший офицер, тоже казак, но только Терского войска, Водопьянов приходит в восторг.

— Казачки, значит, оба... Вот здорово! Ну, это, брат, надо отметить. Иначе свинья я буду, если не выпьем! — бормочет он и лезет под кровать.

Спустя минуту он вытягивает оттуда немецкую фляжку, отвинчивает пробку.