Весенний день - [5]

Звук трубы — символ войны, ворвавшейся в мирную жизнь, — и беспокойное облачко, плывущее в небе, заставляют писателя Петера Майцена вновь и вновь бродить по окрестностям хуторка, где он уединился, чтобы закончить задуманную повесть о Темникаре. Снова и снова окружающее — и люди, и вещи, и картины природы — вызывает в его памяти услышанный в годы войны рассказ о том, как простой крестьянин, не бедняк, озлобленный нуждой, а довольно зажиточный, Ерней Темкикар, случайно узнав, что белогвардейцы[2] намереваются разгромить партизанский госпиталь, в сочельник 1943 года один отправился им навстречу и, устроив засаду, перебил всю банду головорезов. Темникар погиб в схватке, а с его семьей зверски расправились каратели. Параллельно в «Балладе» звучат контрапунктом несколько мелодий, усиливающих звучание основной темы. Это — история Чернилогара, который в аналогичной ситуации проявил трусость, а также полные драматизма мотивы Змаги Горьянец — немой пастушки и молодого Блажича, умирающего от военных ран.

Стилистика «Баллады о трубе и облаке» включает свободно используемые приемы современной литературы, которые Космач, в числе первых в югославской литературе, обогатил символикой библейских притч и фольклорной поэтикой. Мотив «романа в романе» — творческие муки Майцена, создающего на наших глазах легенду о Темникаре, — помогает писателю решить проблему наказания за предательство. Услышав от Майцена конец истории Темникара, Чернилогар, истерзанный муками совести, подобно Иуде, повесился на осине. Сложная система символов и ассоциаций соединяет в этой книге Космача мир современного человека с миром живой и мертвой природы, с исторической памятью народа.

Величественная фигура Ернея Темникара, возникшая в воображении писателя («Темникар стоял посреди аллеи в своей старой шинели и старых сапогах, с баклажкой за поясом и с топором под мышкой. Был он серый, точно поднялся из пепла собственного дома. Но не из пепла он был, а из металла, закаленного в кровавом пламени, прямой и гордый, и на лице у него застыло величавое выражение борца за справедливость. И был он огромен, выше деревьев…»), невольно вызывает в памяти образ другого Ернея, знакомого в Словении каждому школьнику, — героя притчи классика национальной литературы конца XIX — начала XX века Ивана Цанкара «Батрак Ерней и его правда».

Почти все исследователи творчества Космача отмечают внутреннюю близость его «Баллады» стилистике картин Питера Брейгеля. Особенно это относится к пейзажу, который в этом романе играет, как мы уже говорили, особую роль. Белизна пушистого снега и незамерзающие быстрые речки, голые ветви деревьев на фоне серого неба, подчеркнуто контрастные и в то же время объемные человеческие фигуры — это искусство писателя передавать ощущения воды, почвы, листвы использовал в своем фильме «Баллада о трубе и облаке» постоянный соавтор Космача в кинематографе Франце Штиглиц.

Сочинения Космача нашли живой отклик у читателей. После появления нескольких словенских, а вскоре и сербскохорватских изданий «Баллады» он стал одним из самых популярных писателей в Югославии. Росла его известность и за рубежом.

Последние свои годы Цирил Космач посвятил активному участию в литературной жизни Югославии. Он был непременным участником споров и дискуссий, касавшихся проблем развития культуры, выступал по актуальным проблемам в печати, представлял Союз писателей Югославии за рубежом и на международных форумах, многие из которых, по сложившейся в послевоенные годы традиции, проводятся в Югославии. Избранный председателем Союза писателей, он пользовался большим авторитетом у товарищей по литературному цеху и у молодежи, у руководства страны и Союза коммунистов Югославии. Романы и новеллы его переиздавались, он был лауреатом многих литературных премий СФРЮ. Его приезды в Москву всегда были радостью для его друзей — советских писателей. Космач поддерживал контакт с переводчиками своих произведений, охотно делился творческими проблемами, давал интервью для журналов. Правда, он не любил вопросов о готовящихся публикациях. Считал, что настоящая литература говорит сама за себя и не нуждается в предварительной рекламе. Поэтому трудно судить о его незаконченном романе «Родина в деревне», отрывки из которого он опубликовал еще в конце 40-х — начале 50-х годов. Можно, однако, предполагать, что писатель хотел повернуть к современности повествование, начатое на материале своих детских воспоминаний.

Последнее из опубликованного Цирилом Космачем — «Тантадруй» и «Кузнец и дьявол» (обе новеллы вслед за журнальными публикациями 1959–1960 гг. вошли в книжное издание 1964 г.) — позволяет представить, в каком направлении развивались его замыслы.

Космач-писатель проделал эволюцию, свойственную многим художникам социалистического мира, чье творчество формировалось в период между двумя мировыми войнами. От толкования гуманизма как понятия конкретно-исторического, через изображение конкретного человека как явления типического в социальном аспекте, свойственное литературе 30-х годов, через публицистический пафос военных и первых послевоенных лет писатель пришел к обобщенному пониманию гуманистических идеалов, к формам, опирающимся на аллегорию, на символ. Действие новелл «Тантадруй» и «Кузнец и дьявол», хотя приблизительно и определено автором как начало нашего века, может происходить в любую историческую эпоху («Тантадруй», несомненно, заставит вспомнить брейгелевские полотна «Калеки» и «Слепые»). Это притча со странным названием, имитирующим лепет деревенского дурачка, доброго и беспомощного существа на коротких ножках, мечтающего умереть и позабыть о земных страданиях. Она звучит резкой пронзительной нотой протеста против всех форм негуманности современного мира — от истребления целых народов и социальных групп как «неполноценных» до ханжеских разговоров о любви к «человеку вообще», за которыми скрывается равнодушие к конкретным, живым людям.