Весёлый Роман - [20]

Ровно в восемь приехали гости. С переводчицей — крупной молодой женщиной в очках, которую они называли Катя, а она себя — Катрин.

Все три профсоюзных деятеля были высокими, худощавыми, спортивного типа, двое с галстуками, а один — с бантиком. Его фамилию я сразу запомнил: Жюссак. В «Трех мушкетерах» так назывался один из любимых гвардейцев кардинала. Я к нему даже нечаянно обратился «господин де Жюссак», но он не обратил внимания.

Виля сразу же атаковал французов. Вот уж на что стоило посмотреть. Они не понимали ни одного слова и спрашивали у переводчицы, а переводчица тоже не понимала. У него было какое-то не такое произношение, хоть он со своей бородкой больше походил на француза, чем эти три француза, вместе взятые. И вот что удивительно: все слова французов ему были понятны. В общем, он чувствовал себя, как собака, которая все понимает, а сказать не может.

Выпили по первой. Закусили. Жюссак положил себе на тарелку немного паштета, попробовал и даже засветился. Он горячо заговорил. Катрин перевела. Он спрашивал, как мама узнала секрет знаменитого лангедокского паштета, который он ел только в детстве у своей мамы. И все три француза принялись за паштет.

Не знаю, кто тут кого разыгрывал. Не было никакого лангедокского рецепта. Я сам участвовал в приготовлении этого паштета. Открывал консервные банки, сделанные под лозунгом «перекуем мечи на орала», вероятно, из железа, предназначенного для танков.

Мама попробовала паштет, сказала «суховат», достала из холодильника банку с гусиным жиром, который она вытопила, когда жарила гуся на мой день рождения, перемешала паштет с жиром, добавила туда перца, рубленого лука, и все, по-моему.

— Это и есть наш знаменитый паштет, — переводила Катрин слова Жюссака. — Он состоит из двух видов печени — гусиной и телячьей и трех сортов мяса. Правильно я говорю?

Мама уклончиво молчала.

А городские булочки, девичья фамилия которых была «французские», оказывается, во Франции называются русскими булочками.

Я сообщил французам, а Катрин перевела, что мы с ними коллеги, что я тоже профсоюзный деятель, возглавляю цехком. Французов заинтересовало, много ли времени отнимает моя должность и компенсируется ли этот труд. Я сказал, что это общественное поручение, которое считается почетным.

Батя спросил, что у нас французам больше всего бросилось в глаза как людям приезжим.

— У вас прекрасный город, — ответил самый старший из французов и самый мрачный. — Много зелени. Большая, чистая, историческая река. Красивые старые и новые здания.

Его звали Пьер Дюран. Переводчица пояснила, что это примерно то же, что по-русски Петр Иванов, настолько фамилия Дюран распространена во Франции.

— У вас много читают, — добавил Жюссак. — В парках, в метро, в троллейбусах. Но зато у вас неудачные программы телевидения.

— Как когда, — возразил батя.

— Гектор Агости, — вмешался Виля, — писал, что во Франции почти половина рабочих не прочитала ни одной книги, а больше тридцати процентов читают редко. Это он писал по состоянию на тысяча девятьсот шестьдесят первый год. А как сейчас?

— Кто такой этот Гектор, кажется, так вы его назвали? — перевела Катрин слова мрачного Пкера Дюрана.

— Аргентинский философ. Марксист, — ответил Виля.

— Не слышал, — сказал француз. — И цифры эти мне неизвестны. Наш профсоюз не ведет такой статистики. Но читают у нас мало. Даже интеллигенция. Телевизор. Кино…

Борщ французы ели без хлеба, водку пили глоточками, расспрашивали батю о заработках, о том, как рабочие разрешают конфликты с администрацией без забастовок, не поверили Виле. что он водитель такси. Мне кажется, что они его даже приняли за какого-нибудь подосланного агента КГБ, потому что все трое посматривали на него с подозрением. А тут еще Виля затеял разговор о национальном характере, который, по его словам, сейчас учитывается при разработке стратегических планов будущих войн. При этом он привел на память какие-то цитаты из высказываний покойного французского президента де Голля. Французы, судя по выражению их лиц, этих слов де Голля не помнили.

Жюссак ответил, что французские профсоюзы не были согласны с политикой генерала де Голля.

— Еще Маркс говорил, — переводила Катрин слова Жюссака, — что у рабочего нет отечества. И у нас, и у вас рабочий работает только потому, что таким образом он находит единственную возможность существовать, получая заработную плату. И необходимость трудиться на заводе совсем не зависит от нашего или вашего национального характера.

Виля взвился под потолок и заявил, что это прежде у рабочих не было отечества, а теперь есть. И рабочие любят свою социалистическую родину.

— Немецкие коммунисты, — говорил Виля, — не могли любить фашистскую Германию, пусть даже она была их родиной. Или русские революционеры не могли любить царскую Россию, хотя она была их отечеством. Но русский мог любить Германию Гёте, Германию Шиллера, Германию Гейне, а немец мог любить Россию Пушкина, Россию Толстого, Россию Ленина и Горького. Очевидно, мы можем любить свою Родину только в том случае, если уверены в ее правоте, в ее правде, в ее достоинстве, если эта наша Родина такова, какой мы ее хотели видеть или какой мы ее хотим сделать. И для трудящихся всего мира любовь к родине сочетается с любовью к первому, так сказать, Отечеству социализма, к первой стране, в которой был проделан такой смелый и такой нужный эксперимент.