Веселие Руси - [29]

— Ну?

— И там наелись шашлыков…

— И выпили, конечно, прилично?

— И выпили… А к утру у Федора разыгралась физическая сила.

— Ну…

— И мы с ним никак не могли кончить…

— То есть, как это «кончить»? — похолодел Иван Иваныч.

— А вот так, обыкновенно. Я, верней, уже два раза кончила, а он все никак не мог кончить.

— Но ведь ты же говорила ему, что тебе надо на работу?

— А что я могу поделать, когда он озверел. И потом, честно сказать, мы с ним давно не кончали. Прошу меня в этом не ви-инииить…

И она снова заревела.

— Перестань! — крикнул Иван Иваныч.

Баба и умолкла. А Иван Иваныч, разинув рот, на нее смотрел. Она стояла строгая, заплаканная, замотанная в платок, в ватной телогрейке и таких же брюках, вытянув руки по швам. Что-то дрогнуло, я клянусь, что-то дрогнуло — в сердце ли, в организме Ивана Иваныча…

— Ну иди, — сказал он. — И чтоб такое больше не повторялось.

— Да никогда в жизни, — радостно сказала она и удалилась.

— Хотя что это я говорю? — удивился Иван Иваныч, оставшись в одиночестве. — Ведь крепкая семья — это основа нашего общества, так что со своей позиции женщина права. Но подпадает ли ее случай под нашу мораль? Не есть ли этот случай с Глафирой последствие все более и более распространяющегося среди молодежи западного буржуазного секса?

А товарищ Мандевиль Махур бесстрастно смотрел в окно. Там виднелись маленькие немецкие дома, крытые красной черепицей, серые ленты немецких шоссе, маленькие немцы выходили на крыльцо, маленькие автомобильчики, казалось, и не двигались вовсе.

О чем думалось товарищу Мандевилю Махуру? Что вспоминалось славному борцу за гражданские права своего народа? Годы ли учения в холодном чопорном Кембридже? Джунгли ль Зуарии, где за каждым кустом таилась смерть? Товарищи ли его по борьбе, с которыми он был вынужден расстаться во имя жизни революции? Или эти смешные русские, с такой приветливостью угощавшие его этим своим, можно сказать, варварским блюдом?

Иван Иваныч подошел к окну.

Глафира удалялась, важно ставя ноги навыворот. На свежевыпавшем снегу четко отпечатывались следы ее новых галош, одетых на казенные валенки.

Мандевиль Махур тихонько рыгнул. Его секретарь вынул из кармана яркую коробочку с желудочными пилюлями.

— Подлетаем к Кельну, господин Махур, — сказал он.

А Иван Иваныч открыл-таки тумбу, налил себе чуть больше полстакана и посмотрел на стену. Со стены, ласково прищурясь, глядел на него родной человек.

— Ваше здоровье, — сказал Иван Иваныч.

Статистик и мы, братья славяне

Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас, на улице Достоевского по субботам и воскресеньям.

Летом был одет в молескиновый костюмчик, а зимой — в тулуп. Вернее не тулуп, а как летчики носят — на меху и на брезенте. Купил, наверное, у летчиков на барахолке.

Ему сантехник Епрев говорит:

— Ты что это у нас шляешься, козел? Тебе что — других улиц мало? Иди отседова!

А он в ответ:

— Нет, я все-таки попрошу вас вспомнить национальность вашего дедушки. У вас правильное русское лицо, но что-то все же вызывает мои сомнения.

Епрев тогда ему показывал кулак.

— Нет, вы не подумайте, что я… что-либо предосудительное. Меня даже и фамилия ваша не интересует. Но скажите честно — ваш дедушка случайно не был еврей? Или грек?

Епрев, хорошо себя зная, после этих слов сразу же уходил, опасаясь, что не выдержит и потом до конца дней своих будет петь лагерные песни.

А субъект разводил руками.

— Видите. Никто не хочет помочь мне в моем важном деле.

— Да кто же ты все-таки есть такой? — интересовались мы.

А вот этого-то вопроса тип терпеть не мог. Он тогда сразу складывал все свои инструменты. А они у него были: карандаши ученическая тетрадка за две копейки. И начинал плести чушь, вроде:

— Я? Вы спрашиваете, кто я? Я — обыкновенный статистик.

Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствие подтвердилось.

Вообще-то его в милицию пару раз сводили, конечно, потому как ошибочно думали — вор.

Его мильтон спрашивает:

— Вы с какой стати ходите по дворам, гражданин?

А тот бормочет под нос, что известно, де, с какой целью.

Тут ему Гриня (мильтон) и выкладывает:

— А вот граждане считают, что вы хочете чего-нибудь спереть — с той целью и шатаетесь.

И смотрит на него очень внимательно, впиваясь взглядом, как гипнотизер.

Сукин же статистик ему очень спокойно:

— Да. Это очень распространенная ошибка. Меня часто принимают не за того, за кого надо. А я — ученый.

— А документики у вас есть, уважаемый гражданин ученый?

— Есть.

И достает паспорт.

Ну, Гриня смотрит. Паспорт, как паспорт. Зеленый. Прописка есть, судимостей нету.

— Ступайте, — говорит. — И смотрите, чтобы люди на вас не жаловались.

А ему только дай волю!

— Так вы утверждаете, что ваш дедушка — сосланный донской казак чистых славянских кровей. Но ведь ваша прабабушка — тунгуска, как вы выразились на прошлой неделе.

Все, язва, помнил. У него на каждого было заведено дело, где имелись родственники в старину до пятого человека. Дальше никто вспомнить не мог.

Раз статистик Орлова попрекнул, что тот ничего не знает про свою прабабушку. Орлов обиделся и кричит:

— Отвали ты, волк! Я про своих псов все тебе расскажу. Они — колли, сеттер и пинчер. Они медали имеют. И могу тебе хоть до пятого, хоть до десятого кобеля. А ко мне ты чё привязался? Я тебе чё — кобель?