Весь свет - [7]

— Кто хочет остаться, — медленно произнес Зимиак, — пусть поднимет руку.

— Я, — первый выставил ладонь Снопко.

— И я, — присоединился к нему Мишо Грончик. — Здесь мы нужнее, чем там.

— Останусь и я, — грубым голосом произнес Виталий. — Родных и друзей потом обниму.

Всем хотелось остаться. Тогда Зимиак решил, что через линию фронта перейдут больные, раненые и те, у кого осталось мало сил.

— Ты, Вероника, пойдешь с ними, — твердо сказал он.

— Нет, — посмотрела она на него в упор.

— Почему? — спросил Виталий. — Почему не хочешь перейти к нашим? Научат тебя плясать «Казачок». У нас там танцоров хоть отбавляй...

— Если кого-нибудь ранят, что вы будете делать. Об этом вы не подумали?

— Правильно говорит, — произнес Снопко.

Так она и осталась в отряде.

Первый мост удалось взорвать довольно-таки легко, да и железную дорогу перед тоннелем, пожалуй, тоже. Но затем фашисты поняли свою ошибку и начали преследовать партизан.

Вероника долго тащила раненого Виталия. В лесу ей помогали Матей и Вило. Но потом его пришлось оставить в лесной сторожке. За ночь перешли на другую сторону гор. Фашисты все же поняли, почему партизаны не приближаются к фронту, а отдаляются от него, и уже поджидали их. Когда Лойзо показался на опушке леса, фашисты открыли огонь. Вероника бежала вместе с остальными все утро, пока Зимиак не запутал преследователей.

Конечно, это не было победой. Они просто выскочили из западни. Затем им удалось поджечь еще несколько вагонов на станции, но фашисты продолжали их преследовать.

Раненых становилось все больше. Вероника трудилась даже тогда, когда остальные отдыхали. Она перевязывала старые и новые раны и с тоской посматривала на свой худеющий мешок, где оставалось всего лишь несколько пакетов бинтов да полбутылки спирта, которым она обрабатывала раны. Что же будет потом? Если бы им удалось захватить хотя бы одну полевую аптечку, тогда можно было бы выдержать еще несколько дней. Тут она думала не о себе и не о собственном страхе, от которого порой начинала дрожать. Да, она боится смерти, разве в этом нельзя признаться, она боится быть раненой, но больше всего она боится попасть к фашистам живой. Поэтому она попросила Зимиака, чтобы он дал ей пистолет. Зимиак дал, а старик Снопко научил ее стрелять. Если бы случилось такое, что она не видела бы выхода, то приставила бы дуло к виску и спустила курок.

Вероятно, Вероника вздремнула. Все последние дни она спала стоя. Хорошо еще, что не надо двигать ногами, которые так опухли, что прямо срослись с ботинками.

— Что я им скажу, когда меня позовут? — вполголоса спросила она сама себя, отгоняя страшную усталость.

— Что тебе, Вероника? — послышался от соседнего дерева голос Имро.

— Ничего, я так...

— Мне послышалось, что ты что-то говоришь.

— Наверно, во сне.

— Да, теперь и не знаешь, во сне или наяву, — постучал ногами Имро, тонкий и высокий мужчина, который на голову был выше всех остальных.

Вероника хотела еще что-то сказать, но усталость взяла свое, и мысли в голове перепутались. То она видела убогий батрацкий домик, в котором выросла, то Онуфрака — первого человека, умершего у нее на руках. Три раны кровоточили у него из груди, кровь шла изо рта, а он ее еще о чем-то просил. «Когда вернешься, — выталкивал он из себя слова, — сразу не говори жене, что случилось. Она слабая на сердце, а маленькому только три года... Ему нужна мама. Позови лучше старшего и скажи, что...» Он хотел еще что-то добавить, но голова бессильно повисла у нее на руке. В мертвых глазах Онуфрака отразилось голубое небо и быстро плывущие облака. Вероника не могла удержаться от рыданий. До этого она отплакала отца и мать, которых убили словацкие фашисты за то, что кто-то донес, что батрак Загуранчик ночью носит в лес мешки пшеницы с панской мельницы. Ее же не схватили только потому, что ее не было дома, но офицер приказал «подождать гаденыша, покрутить его туда-сюда и потом бросить на растерзание Люциферу». От страха она тогда даже заплакать не смогла. Смерть Онуфрака открыла ей сердце и позволила выплакаться. Но с той поры сердце ее затвердело.

— Где ты? — услышала она голос Снопко.

— Здесь, деда...

— Иди, тебя ждут, — сказал он и повел ее туда, где они совещались, — в небольшой овражек, поросший молодыми елями. — Мы знаем, что у тебя нет бинтов, но в деревню или в город одну тебя не пустим. Нам надо вывести из строя туннель хотя бы на три дня. Мелько говорит, что к нему мы можем подойти через старую шахту.

Вероника не знала, говорит ли Снопко это ей или разговаривает сам с собой о предстоящем диверсионном акте. Да, этот туннель!.. С обеих сторон он усиленно охраняется, но, если бы можно было проникнуть в него изнутри через шахту, захватив с собой побольше взрывчатки, тогда бы задали они фашистам работу на долгое время. А они могли бы податься на север и там либо подождать соединения с наступающей армией, либо, если будут силы, попытаться самим перейти линию фронта.

Вероника совершенно ясно представляла себе этот первый день свободы: они побегут навстречу восходящему солнцу и где-то совсем близко увидят несколько домов, из труб которых будет едва заметно подыматься дымок. Почему ей мечталось видеть дом с дымящейся трубой, с деревьями, спокойно спящими в саду, с забором, занесенным снегом, она и сама не могла сказать. Но именно так ей представлялся тот первый день свободы.