Весь мир под крылом - [21]

— Я не апостол, я сержант. И не по стопам господа мы идем, а по стопам дьявола, который оставляет нам пожары, кровь и смерть. Господь учил любить врагов своих, а мы их убиваем, и будем убивать, пока последний слуга дьявола не исчезнет с этой земли. Нет больше любви на земле, осталась только ненависть и боль.

— Но, почему у тебя автомат? У тебя в руках должны быть ключи!

— Мне ни к чему ключи, здесь нечего закрывать на ключ, это ложный аэродром, до настоящего ты совсем немного не дотянул.

— У тебя должны быть ключи от рая, старик.

— Ключи от рая? — ответил он, — нет больше рая ни на земле, ни в небе, везде один ад. Да и я не старик, мне всего двадцать восемь лет.

— Но, тогда, почему у тебя борода, и ты весь седой?

— Я был летчиком, горел в самолете, у меня одна сторона лица обожжена, я не могу бриться, потому и борода. А поседел я за несколько минут в одном бою.

Взлетал молодым, черноволосым красавцем, а вернулся стариком, совсем седым, я тогда один из всей эскадрильи вернулся. А потом меня подбили над вражеской территорией, прыгать не стал, хотел до своих дотянуть. И все тянул, и тянул на горящей машине, высота падала, пламя жгло руки и лицо, от дыма закоптился фонарь, и я уже почти ничего не видел. Как только перетянул окопы переднего края, сразу и сел на брюхо, но выбраться из кабины уже не мог.

Так бы и сгорел вместе с самолетом, да бойцы пехоты выручили, вытащили меня и в медсанбат отправили. Потом госпиталь, хотели демобилизовать по ранению, но не могу я дома сидеть, пока враг нашу землю топчет. Да и дома у меня теперь нет. Мы в Белоруссии жили, а когда немцы пришли, согнали всех в одну хату и подожгли, даже стариков и детей не пожалели.

Вот ты говоришь, что я апостол Петр, а чтобы тот апостол сказал, если бы его семью сожгли заживо? Учил бы он людей любить врагов своих? А я бы так сказал и Петру и Иисусу: вы учили людей любви, но посмотрите, где эта любовь? Нет ее больше на этой земле, души наши ожесточились, и для любви в них не осталось места. Вот ты Бог, Иисус, ты говорил: «возлюби врага своего», твой враг дьявол, скажи, любишь ли ты его, дьявола? Нет? Так что же ты требуешь от нас?

Сержант умолк. Я вылез из кабины, я вспомнил, наконец, где я его видел раньше, он был из нашего батальона аэродромного обслуживания.

— Вот, направили сюда, на ложный аэродром, — продолжал он, — говорили: «райское место!» А оказалось, что и здесь ад.

— Послушай, сержант, а у тебя горючее есть?

— Есть спирт, еще вино, и сало пацаны из соседнего села принесли, так что, пойдем, закусим, капитан.

— Нет, мне бензин нужен.

— Нет у меня бензина, из всей техники в хозяйстве только полуторка, да старая бочка из-под горючего.

— Мне бы самолет заправить, домой лететь надо.

— Посмотри, на чем ты лететь собрался, да на твоем самолете места живого нет! Вот, приедут завтра технари, подлатают твой ястребок, тогда и полетишь, а пока пойдем, поужинаем, чем Бог послал.

— Да, — сказал я, — самолету действительно досталось, и приборная доска разбита, пуля в сантиметре от головы прошла, но «фоккера» я все же завалил.

— Повезло тебе.

— Да, повезло, а «фоккеру» нет, он сейчас на земле догорает.

— Туда ему и дорога, на нашу землю пришел, теперь навсегда в земле и останется. Пошли ужинать, а если домой торопишься, то Женя тебя потом на полуторке в часть отвезет, тут недалеко.

— Ну, пошли. А бочка пустая вам зачем?

— Да, тут Женя, водитель наш, хитрость одну придумал. Как только появляются юнкерсы, он бочку к полуторке цепляет и гонит, что есть духу, по взлетной полосе. Поднимется столб пыли, и немцы принимают его за взлет истребителя, разворачиваются и отрабатывают по нам по полной программе. Вот тут-то настоящий ад начинается! А потом, когда они уходят, нам с Женей нужно еще макеты самолетов подправить, да полосу подровнять.

— Ты прав, сержант, нет больше рая в этом мире, везде один ад. Идем, поужинаем.

— Пошли, только сейчас Женю позову, уберем самолет с полосы, а то немцы завтра с утра прилетят, бомбят строго по расписанию, аккуратно.

Подошел Женя, молодой солдатик в промасленной гимнастерке, ему на вид было не больше восемнадцати лет. Втроем мы убрали самолет с полосы, закатили его в кусты, подальше от бутафорской стоянки, и тщательно прикрыли ветками.

— Ну, все, — сказал сержант, — теперь можно и ужинать, милости прошу в нашу хату.

Мы вошли в низкую землянку, где на дощатом столе коптил светильник, сделанный из гильзы артиллерийского снаряда. Сержант поставил на стол хлеб, сало, три кружки. Себе и мне он налил спирту из фляги, а Жене вина.

— Вот водичка, холодная, родниковая, — сказал он, — если желаешь разбавить или запить.

— Спирт разбавлять — только портить, — ответил я.

— Ну, как знаешь, а я себе разбавлю, — сказал сержант.

Мы чокнулись, алюминиевые кружки с глухим стуком сошлись над серединой стола. Я выпил спирт, который огненной струей проник внутрь, согревая и обжигая нутро, потом положил на хлеб кусочек сала и закусил.

— Доброе сало, — крякнул я, — давно такого сала не пробовал.

Мы выпили еще и еще, но даже неразведенный спирт не смог снять нервное напряжение недавнего боя, меня не брало. Несмотря на хорошую порцию спирта, расслабление не наступало, было, как говориться, «ни в одном глазу».