Вершины не спят (Книга 2) - [93]

Степан Ильич понимал, что это неспроста, так же как и внезапное появление парнишки из Шхальмивоко в Ростове! Притом Степан Ильич никогда прежде не видел Лю в казенном обмундировании, в красноармейской шинели, в обмотках и в высокой барашковой шапке.

—   Ай-алла, ай-алла! — восхищался Степан Ильич. — Но где же Астемир? Где Думасара?

— Нет, я с нею, — и Лю деловито кивнул в сторону застенчиво улыбающейся Макки Курашевой. — Ты знаешь прокурора Курашева?

Да, Степан Ильич слышал о прокуроре Курашеве, направленном в Нальчик для расследования беспорядков в Бурунах.

Первые порывы радости и удивления прошли. Лю дал понять, что у него дело чрезвычайной важности: с ним письмо и маленькая посылочка. Но все это поручено передать Степану Ильичу так, чтобы никто другой не видел, а здесь на улице много людей, прохожие то и дело посматривают на паренька в шинели не по росту и в высокой барашковой шапке. Надо что-нибудь придумать.

Выход был найден. Степан Ильич предложил пойти в сад. Ему не терпится узнать о последних новостях в Бурунах, в Шхальмивоко.

Не нужно забывать, что Степан Ильич был и учредителем, и первым заведующим первого детского учебного интерната, тогда еще в Нальчике. Как же дела теперь в Бурунах, довольны ли ученики своим новым заведующим, Казгиреем Матхановым? Доволен ли Казгирей Матханов своими учениками? Лю отвечал, что лучшего заведующего нет во всем подлунном мире, только один человек недоволен: Инал ругает Казгирея.

—   Ты не верь Иналу, — строго предупредил Лю Степана Ильича. — Инал все выдумывает про Казгирея. Это знают и прокурор Курашев, и Астемир. Вот...

Лю хотел было тут же вынуть заветное письмо, письмо Казгирея, которое он ощупал у себя за пазухой на теплом теле, но, оглядевшись, решил все-таки подождать, пока они не войдут в пустынную аллею осеннего сада.

—   Да, — проговорил Степан Ильич. — Ну давай, давай сюда. Макка, пожалуйста, присаживайтесь.

И через минуту Степан Ильич держал конверт с письмом Казгирея и свернутый змейкой кавказский поясок старинной чеканной работы по серебру. Степан Ильич не мог знать значения этого подарка, он просто не помнил изящного пояска, который, вероятно, в прежние годы ему приходилось не один раз видеть на Казгирее Матханове, а может быть, он тогда и не знал, что это фамильная драгоценность Матхановых, унаследованная ими еще от их деда Цаца. В этом пояске дед Цац выезжал сначала на восток к аварцам для переговоров с имамом Шамилем, потом в русскую крепость к князю Барятинскому. Но Степан Ильич, и не зная его истории, сразу оценил достоинства старинной вещи и с недоуменной улыбкой восхищения как бы взвешивал на ладони змейку пояска.

— А теперь, — сказал он, — теперь посидите тихо или погуляйте, я прочитаю письмо.

Степан Ильич распечатал конверт и погрузился в чтение:

«Вечно дорогой друг, Степан Ильич!

Возношу к тебе ладони, принявшие мысль от самого сердца.

Возношу слова еще выше, молю аллаха о том, чтобы слова мои были в той же мере необходимости и достаточности, какие царят всюду в природе. Не смею, бесценный друг, утомлять тебя лишним, но и не могу не доверить тебе необходимого.

Не удивляйся.

Но ты, конечно, хочешь знать причины и понимать цель.

Знаешь ли ты, Степан Ильич, что мой дед Цац был одним из тех кабардинцев, которые мыслили просвещенно и старались избавить наш народ от бесполезного самоистребления в борьбе с гигантами Севера в годы борьбы Шамиля с войсками русского царя?

Душа нашего святого деда, несомненно, перешла ко мне, я это чуял и знал, что должен оберегать ее святость.

Самой большой заботой в моей жизни, самой жгучей заботой всегда было избавить мой народ от кровопролития, от страдания. Не для того созданы люди, чтобы ненавидеть друг друга и убивать. И я всегда хотел сохранить в нашем маленьком народе любовь к мирному очагу, чуткость к душевному движению, понимание высокого слова. Это верно, что люди моего племени отличаются отвагой и воинственностью, но ведь им также свойственно чувство прекрасного; и я думаю, что вкус к оружию, к блеску воинского строя — это только примитивная форма того же чувства прекрасного, а задача каждого человека просвещенного — возвести понимание красоты на высшую ступень. Это было целью моей жизни, это смутно ощущал я еще отроком, когда, чуя свой долг, завещанный дедом, старался превзойти других в понимании духовных книг и арабской поэзии.

Я помню, как завидовал моим способностям мой кровник Инал Маремканов. Он не раз вызывался соревноваться со мною в умении читать и истолковывать стихи моего любимого поэта Руми. Но в те годы детства нам не удавалось встретиться с Иналом на этом поприще.

 Я с благодарностью думаю о своих учителях, я не могу сожалеть о том, что они сделали меня таким, каков я есть. Мне суждено было стать таким, каким я стал. Общество и история производят свои силы из самих себя, как земля производит свои цветы, плоды и тернии...

Инал Маремканов произрастал в сторону иную. Инал Маремканов один из твоих учеников; я не скажу, один из твоих лучших учеников, ибо не каждый даже самый преданный или рьяный ученик неизбежно прославляет своего учителя. Я позволю себе сказать, бесценный Степан Ильич, хорошо зная твои взгляды и твою человечность, что тебе еще предстоит, вероятно, искать утешение, как искал его я, искал и не нашел. Надеюсь, что ты найдешь, ибо ты того заслуживаешь. Да поможет тебе аллах твердо держать в руке поводок своей судьбы!