Вершины не спят (Книга 2) - [2]

—    На кого ты хочешь жаловаться?

—    Ну, это не твоего короткого носа дело. Твое дело, мальчишка, учить писать, а кто на кого пишет — это не твое дело.

Лю ответил, что нужно знать тридцать две буквы.

—  Значит, по одной букве в день, — прикинула Чача.

Хорошо ли, плохо ли она выучила буквы, но теперь опять заупрямилась. Сначала она наотрез отказалась идти в аулсовет.

—  Пусть лучше мои ноги отсохнут, не переступлю я порог большевистского старшины.

По старинке Чача называла председателей аулсовета старшинами. Она утверждала, что разница между старшиной в прежние времена и председателем Советской власти только в том, что старшина брал за самогоноварение тем же самогоном, а Нахо сверх этого еще забирает бак, трубки, которые так трудно достать, да еще требует какой-то штраф. Неужели все старшины-председатели Советской власти затем только приходят в дом, чтобы штрафовать Чачу? Почему не взять им в толк, что ни одна знахарка не может обойтись без первача, на котором настаивают травы? Покупать русскую водку не по карману. «Нет, не пойду я к Нахо. С тех пор как большевики, по их же словам, принесли Советскую власть на своих плечах, нет людям покоя!» — так еще вчера кричала Чача. И вот все-таки Лю слышит после долгого молчания в доме аулсовета скрипучий голос Чачи. Нахо спросил ее, умеет ли она писать слово «шипс»[1], и Чача говорит:

—  Зачем мне писать слово «шипс» или слово «ляпс»[2], я хочу писать жалобу.

—  На кого же ты хочешь писать жалобу? Лю холодеет. Вдруг Чача так и брякнет:

«На тебя хочу писать, на безмозглого большевистского старшину. Неужели ты не можешь взять себе в толк, что знахарка настаивает лекарства на перваче. Что я буду делать, если меня позовет лечить Инал?»

Вот сейчас так и выпалит все это старуха Чача, и тогда прощай свидетельство, не выдаст его Нахо...

И тут Лю проснулся.

—  Вставай, Лю, вставай, — будила его нана Думасара, — пора тебе идти к Нахо за справкой.

Голоса Чачи и Нахо, споры с Чачей — все это, оказывается, только снилось. И Лю в первый раз в жизни пожалел, что он слышит голос матери. Лучше бы слышать, как Чача соглашается отвечать на экзамене.

Но так или иначе, нужно было торопиться. До обеда надо успеть в Буруны, а еще попрощаться с Тиной.

Лю без рубашки побежал к арыку, протекавшему через сад. Думасара с удовольствием проводила глазами сына. Она видела, как окреп Лю — и вырос, и окреп.

По ту сторону арыка столпились соседские ребятишки, выгонявшие коров в стадо. Они ждали, что вот-вот прибежит сюда Лю и начнет диковинно дергаться то руками, то ногами. Лю не смущала эта толпа любопытных, смешки и язвительные словечки. «Лю хочет стать таким силачом, как Аюб, — говорили в его защиту другие, более серьезные мальчики. — Он нагоняет в мускулы силу».

Лю уже знал, что нет на свете таких вещей, о которых все люди думали бы одинаково, и нередко одних огорчает то, что может смешить других, нередко одни осуждают то же самое, что хвалят другие. Вот хотя бы тот же агрогород — одни хвалят, другие ругают почем зря.

Весело перекинувшись словами со сверстниками и освежившись в мутной холодной воде арыка, Лю помчался через сады и огороды к Чаче, — может, все-таки удастся уговорить ее? Но Чачи дома не было, соседка сказала, что старуха пошла в аулсовет. Вот уж действительно сон в руку!

На дворе аулсовета, как всегда, было людно. Люди собирались здесь не только затем, чтобы повидать Нахо, пока тот не сел в седло, но просто из потребности поболтать, поспорить, о чем-то спросить, что-то доказать. Разговоры на все голоса, а из открытого окна доносится голос Чачи. Как хотите, сон продолжался! Хорошо еще, что Люне соблазнился завтраком и поспешил сюда. Он оправил на себе гимнастерку, огляделся и, прежде чем войти к Нахо, присел на старый жернов, вросший в землю у порога.

Среди ожидающих были и проныра Давлет, и хитрый Муса с неизменным своим спутником, мясником Масхудом. Масхуд считался вторым после Давлета спорщиком. И все эти известные в ауле люди были учениками Лю, все сдавали экзамен, а теперь пришли послушать, как сдает экзамен Чача. Все они приветствовали своего учителя Лю. Правда, Давлет научился писать имя по-русски еще в тюрьме, где он вместе с Мусой и Масхудом сидел за проделки с земельными участками в первые годы распределения земли в трудовое пользование. Но теперь Лю обучил его буквам нового кабардинского алфавита. Ничего не скажешь, Давлет учился с усердием, он лишний раз хотел показать свое согласие с Советской властью. Дескать, смотрите, я сознательный, я не прогоняю от себя культармейцев, как это делают другие. При случае расскажите об этом Иналу, пусть знает, какие есть у него верные люди.

Преисполненный сознания своего превосходства, он снисходительно поглядывал по сторонам.

Масхуд, как всегда, спорил с Мусой. Они сидели рядом. Наконечником палки Муса вычерчивал на земле буквы и предлагал Масхуду отгадывать их. Эта игра удавалась плохо — то ли потому, что Масхуд плохо знал буквы, то ли потому, что Муса неумело их рисовал. Масхуд сердился и шумел.

—  Ты думаешь, моя голова пустая сапетка, — кричал он и, выхватив палку из рук Мусы, тыкал палкой в букву: — Слышал ли ты, как сказал Исхак: «Буква «А» — крыша». А ты что нарисовал? Бублик. Бублик это не буква, а цифра, бублик значит ничего нет, ноль. Ничего нет, как в твоей голове.