Вероятно, Алекс - [86]

– Прости, прости, – измученным голосом отвечает он, – тебе мешает? Я не могу уснуть без какого-нибудь фильма или включенного телевизора.

– Да нет, все нормально, – говорю я, вновь прижимаюсь к нему, а несколько секунд спустя задаю вопрос: – Это что, «Римские каникулы»?

Его глубокий голос отзывается дрожью у меня на спине.

– Нет, это индийский фильм, в котором они только упоминаются. Постой-ка, ты что же, знаешь «Римские каникулы»?

– Подумаешь, – лениво тяну я, слишком обессиленная, чтобы объяснять свою любовь к кинематографу, – вопрос в том, откуда ты знаешь «Римские каникулы»?

– Когда-то с нами жила бабушка, мамина мама. Теперь ее больше нет. Она очень любила смотреть фильмы и допоздна засиживалась в гостиной. Я тогда был ребенком и засыпал на диване, положив ей на колени голову.

Забавно. Так вот откуда ему известно о «Завтраке у Тиффани».

– Не исключено, что у нас с тобой намного больше общего, чем может показаться, – говорю я перед тем, как унестись в царство снов.

Глава двадцать первая

«Жизнь начинается и заканчивается совсем не тогда, когда это удобно человеку».

Джон Гудмен, «Большой Лебовски» (1998)

Портер был прав. Когда я покидаю музей, у меня еще полно времени, чтобы вернуться домой до возвращения отца. Меня одолевает такая усталость, что я опять ложусь в постель и сплю еще несколько часов. А когда просыпаюсь во второй раз, мне уже пора одеваться и ехать на работу в «Погреб», что кажется каким-то безумием. С таким же успехом можно было бы попросту там поселиться. Но слишком по этому поводу роптать не стоит, ведь я провела ночь с парнем. ПРОВЕЛА. НОЧЬ. С ПАРНЕМ.

Да, так оно и есть. Это действительно было со мной. Я сделала и кое-что еще, причем мне было просто здорово. Стоит прекрасный день, в небе светит солнышко, и меня совсем не напрягает тот факт, что сегодня придется четыре часа отсидеть в Парилке. Слава богу, сегодня работать не всю смену.

Я принимаю душ, одеваюсь и скатываюсь вниз по лестнице – в аккурат чтобы столкнуться с папой и Вандой, вернувшимися из Сан-Франциско. Два совершенно вымотанных человека. Но при этом счастливых. По правде говоря, мне все равно, чем они всю ночь занимались, поэтому никаких попыток это узнать я не предпринимаю. Но они обходят папин маслкар, открывают багажник и извлекают из него для меня подарки: леопардовый шарф и соответствующего вида солнцезащитные очки.

– Довесок к Крошке, – говорит папа, глядя на меня с надеждой, но без полной уверенности.

– Шарф пригодится в будущем, чтобы скрывать засосы, – добавляет Ванда, слегка приподнимая уголок рта.

О боже. И она туда же! Неужели про меня все всё знают?

Отец, похоже, с трудом сдерживает улыбку:

– Извини, девочка моя, но согласись, что это просто забавно.

Ванда складывает на груди руки и говорит:

– Владей, тебе говорят. Если твой отец поставит мне засос и на работе меня начнут по этому поводу доставать, я буду знать, на кого ссылаться. Очки, кстати, выбирала я.

Я с тяжелым вздохом цепляю их на нос. Стекла огромные и темные, очки совершенно новые, но выполнены в роскошном стиле итальянского ретро.

– Фантастика, спасибо вам. За шарф я вас обоих ненавижу, что не мешает ему быть просто классным. Пап, не смотри на мою шею, новых засосов там нет.

Перед этим я сама ее внимательно оглядела, желая убедиться до конца.

Когда они вкратце рассказывают мне, как провели день на берегу залива Сан-Франциско, я сажусь на Крошку и мчусь обратно в «Погреб». Зная, что Портер работает в мою смену, выписываю виражи и лечу вперед, словно воздушный змей, чтобы быстрее его увидеть. Мне не терпится узнать, как он себя чувствует после минувшей ночи – так же хорошо, как и я, или все же нет? Кроме того, мне очень хочется повидать Грейс и рассказать, как классно у нас все вышло. Но на этот раз не надо будет вдаваться в подробности. Некоторые события в жизни носят слишком личный характер, и то, что произошло в комнате 1001, должно там и остаться.

Однако, паркуя Крошку на обычном месте, я вижу, что Портер стоит рядом со своим фургоном, что очень странно.

Обычно он скрывается в здании задолго до моего приезда. Но дело не только в этом. Наверняка что-то случилось: он стоит обхватив руками голову.

Я торможу, спрыгиваю со скутера и подбегаю к нему. Он меня словно не узнает. Когда я отнимаю от его лица руки, по его щекам катятся слезы.

– Что произошло? – спрашиваю я.

Его хриплый голос едва можно разобрать.

– Пенгборн.

– Что с ним? – спрашиваю, я и у меня внутри все сжимается.

– Утром он не явился на работу, – отвечает Портер. – Это произошло ночью у него дома. Мы ничего не смогли сделать. Он соврал мне по поводу рака. На этот раз у него была опухоль не толстой кишки, а поджелудочной железы.

– Что ты такое говоришь? Я не понимаю! Меня начинает трясти.

– Он умер, Бейли. Пенгборна больше нет.

Портер судорожно вздыхает, обнимает меня, опять плачет, уже вместе со мной, потом успокаивается и как-то обмякает.

Похороны состоятся через четыре дня. По всей видимости, на них придет половина Коронадо Ков, что меня совсем не удивляет. Пенгборн был самым милым человеком во всем этом городке.

Первые два дня я разваливаюсь на запчасти. Мысль о том, что, пока мы с Портером занимались тем, чем занимались, Пенгборн умирал у себя дома, давит на меня тяжким грузом. Портер сказал правду: сделать действительно ничего было нельзя. Опухоль у Пенгборна зашла далеко. На похоронах его младшая сестра сказала нам с Грейс, что врач отвел ему от нескольких дней до пары недель. А потом добавила, что некоторые люди на такой стадии болезни умирают в ту же неделю, когда им ставят этот диагноз. Не зная, когда это случится, старик продолжал жить своей обычной жизнью.