Вернувшаяся из праха - [2]

что застыли, ожидая когда бабочка-«мертвая голова» или траурница-стрекоза прошьет воздух в полете и откинет ставни вширь, чтобы темнота пролилась вовнутрь, смыв их отражения в зеркалах.

Тимоти назвал каждое лицо-иероглиф, и древняя женщина едва заметно кивнула пыльной головой, когда ее пальцы легли на последнее изображение.

— Я касаюсь водоворота тьмы? — спросила она.

— Да, нашего дома.

Так оно и было. Ибо там находился дом, изукрашенный ляпис-лазурью, отделанный янтарем и золотом, каким он и был, должно быть, еще со времен, когда о Линкольне и слыхом не слыхивали в Геттисберге.[3]

И пока мальчик смотрел, яркий рельеф стал осыпаться. Подземный толчок сотряс рамы и ослепил золотистые окна.

— Сегодня ночью, — горевала пыль про себя.

— Но, — заплакал Тимоти, — прошло же столько лет. Почему теперь?

— Сейчас век открытий и прозрений. Картинки, которые летают по воздуху. Звуки, которые приносятся ветром. Вещи, которые все видят. Вещи, которые все слышат. Путешественники десятками тысяч на дорогах. Мы найдены словами в воздухе и отправлены пучками лучей в комнаты, где сидят дети со своими родителями, а Медуза в чепце с антеннами вещает всем, а сама высматривает жертвы.

— За что?

— Причины не требуется. Это просто откровение минуты, бессмысленные тревоги и веяния недели, паника на одну ночь; никто не просил, но смерть и разруха — вот они, у ворот, пока дети и родители за их спиной сидят, замороженные арктическими чарами непрошенных сплетен и ненужного злословия. Разницы нет. Немой ли заговорит, глупый ли будет изображать умного — все равно мы погибли.

— Погибли…

И дом на ее груди, и стропила крыши, что над головой, сотряслись и замерли в ожидании новых подземных толчков.

— Скоро будут наводнения, потопы. Прилив, но вместо вод — люди.

— Что же мы такого сделали?

— Ничего. Мы всех пережили. Все те, кто придут потопить нас, завидуют, что мы живы вот уже столько веков. Раз мы не похожи на них, мы должны быть смыты. Исто…

И вновь ее иероглифы заходили, а чердак вздохнул и заскрипел, как корабль во вздымающемся море.

— Что же нам делать? — спросил Тимоти.

— Бежать в разные стороны. Они не смогут преследовать стольких беглецов. Дом надо освободить к полуночи, когда они придут с факелами.

— Факелами?

— А разве бывает еще что-нибудь, кроме огня и факелов, факелов и огня?

— Да — Тимоти чувствовал, как работает его язык, его пронзило воспоминание. — Я видел в фильмах. Бедняги бегут во все стороны, а за ними — погоня. И факелы, и огонь.

— Вот видишь. Позови свою сестру. Сеси должна предупредить всех остальных.

— Я уже это сделала! — послышался голос из ниоткуда.

— Сеси?!

— Она с нами, — прохрипела старая женщина.

— Да! Я все слышала, — донесся голос из-под стропил, от окна, из чуланов и с винтовой лестницы.

— Я в каждой комнате, каждой мысли, каждой голове. Ящики письменных столов опустошаются, багаж упаковывается. Задолго до полуночи дом будет пуст.

Невидимая птица коснулась век и ушей Тимоти и села, недосягаемая для взора, чтобы мигнуть на Неф его глазами.

— Действительно, Несравненная здесь, — сказала Сеси, используя губы и гортань Тимоти.

— Чепуха! Хотели бы вы узнать еще одну причину, почему погода меняется и настает потоп?

— Конечно. — Тимоти чувствовал, как мягкое присутствие сестры легонько давит изнутри на его широко раскрытые глаза, с нетерпением ожидая ответа. — Скажи нам, Неф.

— Они ненавидят меня потому, что я — средоточие знания о смерти. Оно не порождает в их душах ответственности, а лишь тяготит их.

— Можно ли, — начал Тимоти, а Сеси закончила, — можно ли помнить смерть?

— О, да. Но лишь умерев. Вы, живые, слепы. Но мы, что канули во Время и были вновь рождены в качестве детей Земли и наследников Вечности, мы тихо дрейфуем в песчаных реках и потоках Тьмы, помня свет звезд, который достигает нашей планеты через несчетные годы и высвечивает наши души, казалось бы, вечно закапсулированные под слоями мрамора и отпечатками в песчанике скелетов некогда летавших рептилий, с размахом крыльев в миллион лет, — высвечивает нас, как вечные зерна жизни! Мы — хранители Времени. Вы, что ходите по земле, знаете миг, который пронесся мимо уже до того, как вы успеваете выдохнуть.

В силу того, что вы двигаетесь и живете, вы не можете хранить. Мы — житницы темных воспоминаний. Наши погребальные урны — не только хранилища света нашей жизни и умолкнувших сердец, но и колодцы, глубже, чем вы можете вообразить, в них — подземелье ушедших часов, все смерти, какие только были, смерти, которые человечество арендует под застройку новой плотью и каменными убежищами, неуклонно двигаясь ввысь, тогда как мы погружаемся глубже и глубже, омытые сумерками, стянутые полночью. Мы собираем мудрость прощаний. Разве ты не согласишься, дитя, что сорок миллиардов смертей несут с собой великую мудрость, и те сорок миллиардов, что лежат до поры до времени под землей — это великий дар живущим, чтобы они могли жить?

— Кажется, да.

— Пусть тебе не кажется. Так и есть. Я научу тебя, и ты обретешь знание, очень важное для живущих, ибо только смерть позволит миру родиться снова. Это твой счастливый удел. И сегодняшняя ночь — это ночь, когда начнется твоя миссия. Сейчас!