Вернуться в сказку - [339]

Кто-то из офицеров, проходя к выходу, похлопал Валентина по плечу, пытаясь выказать этим жестом свою поддержку. Но юноша не мог думать о чём-либо, кроме своего долга. А Нойман смеялся. Его смех сейчас звучал, как хохот отвернувшейся Фортуны. Валентин Ланд ненавидел этого человека. Он был причиной всех несчастий, случившихся с его семьёй.

Уолтер Нойман проговорил что-то. Не сразу будущий граф Ланд понял, что обращались к нему. Оказывается, офицер говорил, что хотел бы получить все деньги, которые должен ему Валентин, завтра, но, понимая, что за столь короткое время юноша вряд ли сможет найти такую сумму, даёт ему сроку две недели. Две недели… Подумать только! Какое неслыханное благородство со стороны этого человека! Валентин едва мог сдерживать себя из-за обиды и отчаяния. Ему хотелось убить Ноймана. Убить за то, что теперь ему, Валентину, придётся мучиться все эти две недели, соображая, где он сможет взять хотя бы часть этого долга… Разве можно было просить сейчас о снисхождении?

Нойман ушёл. Нужно сказать, что это уже было огромным облегчением для всех, присутствующих в зале. Его не любили. Да и разве можно было любить человека, для многих ставшего причиной разорения или бедствования? Валентин, всё равно, чувствовал себя просто ужасно, хоть уход Уолтера и был для него, так же, как и для всех остальных, спасительным.

— В Лат-Чайхар говаривают, что этот Нойман просто шулер! — крикнул какой-то, изрядно выпивший, офицер.

Валентин сразу узнал его. Это был тот самый вояка, у которого на днях происходила та гулянка, на которой Уолтеру Нойману бросил вызов Джордано Майер. Дуэль должна была произойти послезавтра. И юный граф Ланд поймал себя на мысли, что был бы рад, чтобы этого бретёра, этого ужасного человека, этого шулера убили на этой дуэли. Он был бы сам рад стать секундантом Майера, если бы выпала такая возможность. Приблизить гибель этого человека было бы благородным делом. Даже более, чем просто благородным.

Юноша сам не заметил, как гости, обсудив теорию шулерства Ноймана, обсудив то, что, по их мнению, должно будет произойти на дуэли, потихоньку, стали расходиться. Валентин, всё ещё бледный от мыслей, преследовавших его сейчас, выскочил на улицу.

Город, никогда не спящий, даже в самые спокойные и тихие ночи, встретил его холодным и неприятным ветром. Юноше казалось, что город будто отталкивает его от себя. Будто бы, город, предчувствуя что-то, не хочет больше видеть его своей частью. Стад-де-Хайлиген был городом, которого Валентин никогда не любил. Яркие огни, вечное движение, не прерывающееся ни на минуту, множество спешащих мрачных людей, вечный холод, вечная сырость… В любом другом городке Рейнской империи было место для любого человека, но не здесь. Столица империи меняла любого, кто пребывал сюда. Она делала его одиноким, чужим, ненужным… Живой город империи… Город всех святых… Каким же было неподходящим это название! Валентин почти бежал по прямой и широкой улице Хайлигена и думал о том, что хорошо было бы снова оказаться дома, в любимом Лат-Чайхаре…

II. I. Глава четвёртая. Пророчество для пикового короля

A series de conciliis et discidiis persequitur omnis partus.

Ab immemorabili tempore sicut vinculum rumpere extendere non potest — divisa enim…

Accidit pedibus astra cadunt, nec ullum vidi qui velit…

Conciliis et discidiis series potest salvum facere Totum mundum. Et destruere potest. Subalternum. Occidere.

Contingit procidens ad pedes stellae…[59]

VI.

Одиночество. Оно, пожалуй, всегда сидит внутри человека, иногда — разъедая его личность изнутри, а иногда — спасая его от неизбежных разочарований. Оно может причинять боль и страдания, а может спасать человека от них. Иногда одиночество — всё, что у человека есть, и Альфонсу Брауну казалось, что, возможно, одиночество — всё, что есть у него сейчас… Впрочем, возможно, одиночество было единственным, что было у него всегда. Просто он как-то не замечал этого… С Марией всегда было не до того. Она то и дело придумывала всё новые и новые шалости и приключения, которые им двоим приходилось притворять в жизнь, она то и дело шутила, смеялась, говорила, действовала, не особенно заботясь о том, что в этот момент хочется Альфонсу, что он делает и что чувствует. И он привык за эти годы ставить её желания выше своих. В конце концов — она помогала ему не чувствовать себя чужим и одиноким… Она делала всё для себя, иногда, правда, сильно беспокоясь за Ала, своего лучшего друга, умела растормошить его в любой момент… Её тёмные, почти чёрные, глаза всегда смотрели с вызовом, Ал не знал ни одной вещи, которую бы Мария не сделала, чтобы доказать, что она-то ничего не боится, что она-то всё на свете может, что уж ей-то по плечу всё, что она только может захотеть… Сейчас он каждый день видел этот взгляд тёмных глаз, но только Марии рядом не было… Он видел этот взгляд у Теодора Траонта каждый день. Ему тоже всё было по плечу. Он тоже постоянно что-нибудь выдумывал, смеялся, мастерил, предпринимал что-то, отчего Джулия Траонт заваливала его, очевидно гневными, письмами. Именно он помогал Альфонсу проводить реформы… Впрочем, реформы проводить было достаточно трудно, да и люди вряд ли понимали, что так лучше будет для них… Может, стоило, вообще, их не проводить? Он уже чувствовал себя до безумия уставшим, а что будет дальше? У королей нет отпусков и выходных… Они работают постоянно… С Алесией тоже было не до того, когда она приезжала. Она смеялась, совсем другим смехом, нежели Мария, она поправляла своё пышное голубое платье с десятком подъюбников и с кучей кружев и лент, она носилась вместе с Алом по коридорам дворца, щебетала, о чём именно — Альфонс не знал, он никогда её не слушал… Она улыбалась, улыбалась своими прекрасными голубыми глазами, к которым он так привязался… Вскакивала, вскидывала длинные тонкие руки, кружилась по комнате… Говорила какие-то глупости… Но почему-то Алу всегда казалось, что эта девушка совсем другая, совсем не такая, какой кажется… Даже с Розой ему было не до этого — девочка всегда была слишком не самостоятельной, ей всегда надо было во всём помогать… Он до сих пор вспоминает, как завязывал ей бантики на первое сентября, когда Мария категорически отказалась это делать. Он утешал плачущую Розу, когда девочки ссорились, и успокаивал рассерженную Марию. Сколько он помнил их — они ссорились всегда. Его подруга не слишком любила младшую сестру, он всегда это знал — она была слишком обижена на мать, чтобы хоть сколько-то любить Розу. Сам Ал, правда, девочку тоже выносил с трудом… Она не раз ябедничала на них с Марией, когда те умудрялись перессориться и подраться. Ему каждый раз хотелось наорать на Розу, сказать ей, что их с Марией ссоры и драки — не её дело. Роза никогда не понимала этого… И Мария сердилась. В последнее время, правда, отношения между сёстрами несколько исправились, стали чуть лучше, что не мешало, правда, Розе хмуриться при каждом действии Марии, а Марии зло усмехаться в сторону, когда Роза начинала делать ей замечания.