Вернуться в сказку - [262]

— Тогда, вам, и вовсе, не следовало кланяться, — говорит Джулия несколько строго, впрочем, благосклонно.

Улыбка на лице князя никуда не исчезает. Он продолжает стоять и смотреть на герцогиню. Та бросает строгий взгляд на тех, кто, помимо неё и её гостя находится в холле, и те почти моментально исчезают из виду. Когда люди, мешающие ей, покидают холл, Джулия жестом приглашает князя в библиотеку, в комнату, которая считалась самой красивой в поместье Треонор. Герцогиня обожала книги. Она собирала их, холила и лелеяла их. Как-то Теодор сказал, что она лелеяла вместе с ними свои воспоминания, которых у неё, как у женщины богатой, влиятельной и умной, было больше, чем предостаточно.

— Что случилось у вас, что вы отправились в такую даль? — спрашивает она. — Насколько я помню, вы не из тех, кто любит продолжительные прогулки.

Солнман кивает, как бы в подтверждение последней фразы герцогини Траонт. Всё-таки, не один год он провёл, сидя над книгами и рукописями. Та смотрит на него с ожиданием. Не его ли появления она ждала все эти годы? Да и кто он был такой? Этот князь Солнман, странный человек, который заявился к ней сегодня, двадцать шестого августа, ровно посреди «проклятой недели», как прозвали эти семь дней близкие леди?

Князь садится в предложенное ему кресло и достаёт из кармана какую-то бумажку. Сложенную так аккуратно, как было свойственно только ему, впрочем, уже пожелтевшую от времени. Джулия смотрит внимательно, не отрываясь ни на секунду. Её хандру как рукой сняло как только она увидела этого человека. Так кем же он, всё-таки, был? И кем он приходился Джулии Траонт, одной из самых могущественных ведьм Осмальлерда?

— Вот это, принцесса, — произносит мужчина. — Вы знаете, я не стал бы беспокоить вас напрасно.

Джулия смотрит на рисунок, который протягивает ей Солнман. Изображение Хелен и Танатоса, стоящих рядом друг с другом, кажется ей знакомым. Она узнаёт обоих. Во всяком случае, как кажется ведьме, она знает обоих. Но герцогиня никак не может понять, кого же именно они ей напоминают.

— Это я нашёл в гробнице Танатоса, — продолжает князь, — я был там не так давно. И гробница пуста. Там кто-то ещё был.

Герцогиня Траонт охает и вмиг становится ещё серьёзнее, чем до этого. Она зло смотрит на Солнмана, вскакивает с кресла, достаёт с полки какую-то книгу, листает её, находит фотографию какого-то мальчика… Смотрит на фотографию, потом на тот рисунок, который протягивал ей князь Солнман, тяжело вздыхает и показывает тому снимок.

— Кажется, я знаю, кто именно добрался до гробницы Хейдена — этот ребёнок и его сестра заболели двадцать лет назад неизвестным психическим растройством, — говорит женщина задумчиво, — и я ощущала в их доме присутствие древней магии.

Настоящее время…

Седрик Траонт удивлённо смотрит на мать, та, впервые за несколько лет, собиралась надолго покидать поместье. Юноша не понимал, что такое произошло — дядя куда-то уехал, теперь куда-то уезжала его мать… Хельга стоит и слушает наставления герцогини, именно эту девушку Джулия решила оставить за главную на время своего отсутствия. Седрик молчит, ему совсем не хочется, чтобы мать уезжала. Она никогда не оставляла его одного! Даже в Академию приезжала несколько раз в неделю! И почему это она решила покинуть его сейчас?! Это несправедливо! Несправедливо!

Седрик чувствовал себя обделённым материнским вниманием. Впервые в жизни. Хотя раньше он так жаждал от этого внимания избавиться…

Солнман забирается в карету и ждёт герцогиню. Он улыбается ребятам той своей противной блёклой улыбкой, будто извиняясь за что-то. Хельга тяжело вздыхает и тоже пытается улыбнуться, чтобы хоть как-то развеселить друга.

— Пожалуйста, обещайте мне, что с вами всё будет хорошо… — шепчет Джулия Траонт перед тем, как сесть в карету. — Обещайте мне… Пожалуйста…

II. Глава двадцатая. Восьмой обрывок иллюзий

Hадо мною — тишина,

Hебо, полное дождя,

Дождь пpоходит сквозь меня,

Hо боли больше нет.

Под холодный шепот звезд

Мы сожгли последний мост,

И всё в бездну соpвалось,

Свободным стану я

От зла и от добpа,

Моя душа была на лезвии ножа.

Я бы мог с тобою быть,

Я бы мог пpо все забыть,

Я бы мог тебя любить,

Hо это лишь игpа.

В шуме ветpа за спиной

Я забуду голос твой,

И о той любви земной,

Что нас сжигала в пpах,

И я сходил с ума,

В моей душе нет больше места для тебя!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне!

Hадо мною — тишина,

Hебо, полное огня,

Свет пpоходит сквозь меня,

И я свободен вновь.

Я свободен от любви,

От вpажды и от молвы,

От пpедсказанной судьбы

И от земных оков,

От зла и от добpа.

В моей душе нет больше места для тебя!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне!

Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит стpах.

Я свободен — с диким ветpом наpавне,

Я свободен наяву, а не во сне![48]

Два с половиной года назад…

Утро сегодня выдалось не слишком приятным — всю ночь лил дождь, и все дороги размыло. А у семьи Эливейт не было денег на извозчика и до вокзала пришлось добираться пешком. По грязи. По этим лужам. По наполовину растаявшему снегу. Плестись по грязи, прекрасно осознавая, что там, куда она приедет, будет ещё хуже, чем в родном городке… А потом стоять около часа под моросящим дождём на платформе, ожидая поезд, весь облепленный грязью… Что может быть хуже? Сейчас тот самый поезд уже на полном ходу мчался в Реондейм. Город, в котором уже завтра должна была начаться её новая жизнь. Колёса зло стучали по рельсам, будто стараясь напомнить, для чего она здесь и куда едет. Девушка смотрела в окно и украдкой утирала слёзы. Она будет совершенно чужая в этом городе. В столице их королевства. И зачем только мама попросила её поехать? Девушка прекрасно знала ответ на этот вопрос — серьёзно болен отец, мать работает не покладая рук, а денег ни на что не хватает. Младшим же её сестрёнкам в шумном, промозглом и многолюдном Реондейме делать точно нечего. Среди всех этих людей, по-своему несчастных, закутанных в лохмотья, со всеми этими сумками, котомками, девушка чувствовала себя совершенно потерянной. Закутавшись в бордовую матушкину шаль она прислоняется к окну. Если бы только она могла отправиться домой, кинуться в обьятия к матери и сёстрам, заплакать, упросить их ни за что не отпускать её далеко из дома… Если бы она только могла… Но такой возможности не было. Нужно было ехать в далёкий и чужой Реондейм, молча плакать от разъедающей душу тоски, так же молча утирать слёзы матушкиной шалью и смотреть в окно, стараясь не тревожить людей, ехавших с ней в одном вагоне. Худые бледные пальцы сжимают и мнут билет. Билет, купленный на последние деньги, только для того, чтобы она, Моника отправилась в Реондейм. И теперь она просто не имеет права предать их. Кутаясь в матушкину шаль, местами стёртую почти до дыр, вовсе не такую тёплую, как хотелось бы, девушка чувствует себя совершенно несчастной. Колёса звонко стучат по рельсам, и Моника никак не может сосредоточиться на чём-нибудь, кроме той мысли, что она не хочет ехать в тот город, в город, что ей до омерзения противен… Колёса звонко стучат по рельсам и этим очень сильно раздражают её. Когда Монике было шесть, она с матерью, отцом и годовалой тогда Сарой бывала в Реондейме, и город тогда ей совсем не понравился. А теперь же Моника уезжала туда, чтобы заработать хоть каких-нибудь денег. Никто не ждёт её в Реондейме. В этом пустом, циничном и злом городе, где каждый заинтересован лишь своей выгодой, её совсем никто не ждёт. Её некому там ждать. Совершенно некому. Тётушка Молли вряд ли будет рада её появлению, эта пожилая женщина всегда отличалась не слишком приятным характером, а уж сестру свою она не слишком любила. Моника утирала рукавом постоянно наворачивающиеся на глаза слёзы, всё так же катившиеся по её бледному худому личику, теперь казавшемуся некрасивым. А ведь в неё в Лемешметте был когда-то влюблён Рой Хармер, этот мальчишка, погибший год назад на войне… Рядом с девушкой расположилась усталая мать с тремя маленькими детьми, двое из которых никак не могли усидеть на месте. Лицо женщины этой казалось посеревшим от тех хлопот, тягот и невзгод, которые на неё, вероятно, навалились. Младшая девочка её, закутанная в серый, очевидно, совсем лёгкий и не греющий в такую стужу, большой платок, спала на материнской груди, то и дело вздрагивая, а старшие мальчики, худые и дурно одетые, постоянно вертелись и, казалось, только и ждали, как бы что-нибудь стащить. В сумке у Моники ничего не было. Её семья и сама находилась на пороге нищеты, и ничем помочь этим несчастным женщине и детям мисс Эливейт не могла. Серые глаза женщины смотрели устало, почти пусто. Она, очевидно, была опустошена всеми теми трудностями. Только сейчас Моника заметила, как сильно не по погоде были одеты она и эти трое детей. Наверное, им было холодно… Наверное! Конечно же, им было холодно! На улице ещё не лето, снег только начал таять, и выходить на воздух в таких лохмотьях было слишком холодно. Моника мёрзнет даже в своей одежде, которая куда теплее той, в которой сейчас эти дети. От гудка паровоза младшая девочка просыпается и, уткнувшись матери в плечо, начинает всхлипывать. Моника отчего-то чувствует себя виноватой. Виноватой из-за того, что ей сейчас куда лучше, чем этой маленькой девочке, которая от бессилия плачет.