Верность - [149]

Вечером кают-компания тепло проводила в Пекин Белли. После спуска флага начали прибывать пассажиры. Во многих каютах раздались женские голоса и детский плач. Наконец всё стихло, корабль заснул перед дальним походом. Бодрствовали только вахтенные и часовые.

Павловский уже собирался раздеться и лечь спать, когда в дверь постучали.

— Да! — крикнул комиссар.

Дверь осторожно приоткрылась, и в каюту просунулось лицо Тимошевского, перебежавшего с «Магнита».

— Извиняйте, товарищ комиссар, может, я не вовремя. Тогда я могу уйти…

— Нет, зачем же! Садитесь, и поговорим.

— Вы уже знаете, товарищ комиссар?

— Ничего я пока не знаю, но вы мне расскажете. Садитесь, не стесняйтесь. Вот сигареты. Закуривайте.

Павловский распечатал свежую пачку и закурил первым.

— Ну так что? Я вас слушаю. Что-нибудь случилось?

Тимошевский мял сигарету. Закурив, несмело начал:

— Я на Камчатке, товарищ комиссар… был свидетелем… как офицеры партизанского командира убивали…

— А как фамилия этого командира, не знаете?

— Рябиков, говорили. Он на «Свири» долго в трюме сидел.

Павловский покраснел. «Значит, всё-таки убили Рябикова», — с ужасом подумал он.

— Расскажите подробно, товарищ Тимошевский, обо всём, что вы видели и слышали. Мы о смерти Рябикова ничего не знаем.

— Как его убивали, я не видел, товарищ комиссар. Но накануне нашего отхода с Камчатки после обеда вызвали меня на катер. Я мотористом был. Сам старший офицер Ипподимопопуло сел на руль, и пошли мы за Сигнальный мыс. Смотрим, там у скал, на берегу, человек пять армейских офицеров. Один с карабином. Вдруг видим: он размахнулся и бросил карабин далеко в воду, а сам пошел обратно к мысу. За ним остальные шагают. Тут мы подошли к этому мысу, застопорили мотор, и я увидел мертвое тело. Голова в воде, ноги меж камней раскинуты. Вода вокруг красная от крови. Ипподимопопуло приказал катерному матросу привязать к ногам расстрелянного колосник и крепкий линь. Отбуксировали мы тело подальше от берега и утопили. Когда топили, Ипподимопопуло нам сказал: «Ни за что погиб человек. Вечная ему память. А вы, ребята, если хотите жить, никому ни слова!» Вернулись мы на корабль, и мне казалось, что я его убил. Пособлял, во всяком случае… И сейчас не могу успокоиться. Вот и пришел к вам покаяться…

Павловский был потрясен. Прошла минута, пока он нашел нужные слова:

— Хорошо сделали, что рассказали, товарищ Тимошевский. Вы ни в чём не виноваты, кроме службы в меркуловском флоте. Но не вы один в этом виноваты.

— А во Владивостоке, товарищ комиссар, меня за это накажут?

— Свидетелем, если потребуется, вызовут. А раз мы вас приняли — значит, простили. Теперь вы должны честной службой оправдать наше прощение и доверие.

— Я постараюсь, товарищ комиссар.

Когда Тимошевский ушел, Павловский долго не мог заснуть. Он думал о том, сколько ещё таких подлых расправ спрятано в памяти белых солдат и офицеров. Теперь, когда они побеждены и изгнаны, совесть мучает лучших из них. И они ищут от неё спасения или в чистосердечном признании, или в беспробудном пьянстве, или, наконец, кончают с собой. Ему чудилось тело Рябикова, тайно погребенное в черной глубине Авачинской губы, и много других истерзанных тел, расстрелянных, зарубленных, запоротых белогвардейцами в городах, селах, на льду рек, в дремучей тайге.

Только под утро Павловский забылся тяжелым сном.

134

Во вторник после побудки загремели цепи: начались работы с якорями. Когда горнист протрубил повестку, «Адмирал Завойко» стоял только на правом якоре, разрезая форштевнем ослабевавшие струи прилива. Из трубы валил густой дым. Было пасмурное, но по-весеннему теплое утро. За кормой в легкой голубоватой дымке чернел силуэт пагоды, вокруг уже появилась нежная зелень молодой листвы: весна здесь начиналась рано.

Сразу после подъема флага снялись с якоря. Вызванные на палубу матросы построились двумя группами: на баке и на шканцах, лицом к левому борту. Прозвучал сигнал «захождения». На китайском крейсере труба задорно пропела ответный привет уходящему в море русскому кораблю, но сигнала флагами с традиционным пожеланием счастливого плавания поднято не было.

— Прощай, Шанхай! — оказал празднично одетый штурман, укрепляя на откидном столике у машинного телеграфа карту речного фарватера.

Клюсс молча усмехнулся и подумал: «Поздно мы отсюда выбрались. Всё проклятые деньги. Теперь рискуем опоздать на Камчатку к началу навигации. Ведь ещё и перевооружить корабль надо».

Озабоченный, но уверенный в себе, он стоял на мостике в длиннополом бушлате, щедро подбитом ватой в расчете на северный климат.

Обменявшись с иностранными кораблями трубными приветствиями, прошли вдоль парадного рейда Бэнда и начали лавировать по извилистому фарватеру Ванпу, в обгон целого флота парусных джонок. Через три часа вышли на мутные просторы Янцзы и по створам определили девиацию компасов. Было пасмурно и ветрено. Пассажиров начало укачивать. Только Наталия Мечеславна в сопровождении инженер-механика Скворцова бодро прогуливалась по палубе.

— Пойдем проливом Броутона, — сказал командир штурману, — подальше от благословенной Страны восходящего солнца.