Верность и терпение - [46]

— А разве это — малозначительно?

— Приданое имеет значение лишь вначале. Оно может быть быстро прожито, а может быть и приумножено, что, конечно, зависит и от женщины, но ни в коем случае не от того, красива она или же дурна.

— И все же согласитесь хотя бы как поэт, что красота женщины имеет для нас огромное значение.

— Для кого это «для нас»? — засмеялся Магнус. — Для поэтов и художников — да; для всех прочих — нет, особенно же опасна и вредна красота жены для военных.

— Это почему же, господин поэт?

— Да потому что красавицы подобны большим неукрепленным городам, которыми легко овладеть, но которые трудно сохранить, тем более когда гарнизон почти все время находится в дальних походах.

Через три дня после этого разговора Михаил сделал предложение наследнице Бекгофа — Елене Смиттен. Родители согласились сразу, ибо были к тому готовы. Прежде всего потому, что считали Михаила человеком серьезным и умным, — а какой же умный человек станет отказываться от своего счастья, на которое, кроме того, он еще и имеет преимущественное право перед всеми иными соискателями, если бы они и были?

Уверенность фон Смиттенов в прочности предстоящего брака основывалась на том, что в семейных кланах лифляндских дворян, как, впрочем, и помещиков других земель, господствовал майорат, при котором нераздельное наследование в семье признавалось за старшим сыном или мужем старшей дочери, и браки заключались между родственниками, чтобы земля и другое имущество не уходило на сторону ни при каких обстоятельствах, и были юридически совершенно нерушимы.

На принципах майората мужем двоюродной сестры был и старший брат Барклая — Эрих, и немало других его дальних родственников заключали подобные браки.

…Двадцать второго августа молодые вернулись из кирхи деревни Тарвесте в Бекгоф и заняли свои места за свадебным столом, за который вместе с ними уселось две дюжины родичей и почти никого из соседей, так как большинство из них остались обиженными несостоявшимся марьяжем[33].

Конечно же, блеснул приехавший из Риги Август. Он привез на свадьбу голландский сыр в корзиночках из ивовых прутьев, сахар в головках, белое и красное вино из Бургундии и Шампани, ставшие украшением праздничного стола, на котором были обыкновенные перепела да утки, шпиг да крутые яйца в салате, водка — «три пятых» — крепостью в восемьдесят градусов да яблочный сидр, а возле входа в столовую громоздились два бочонка с пивом — в одном было оно из ячменя, в другом же — из пшеницы. По яствам пошел и разговор: Август рассказывал о трудностях в торговле, как рижских купцов стали теснить петербургские «гости», о недавно произошедшем несчастном для рижан новшестве, когда по указу императрицы была упразднена Большая гильдия, и теперь торговать мог всякий — лишь бы были у него деньги.

Обитатели Бекгофа, в тон богатому родственнику, жаловались на то, как ущемляет их дворянские права все та же государыня. Она и в уездах заменила дворянские суды выборными, в коих появились заседателями даже мужики, она отменила и ландратские коллегии, создав на их месте такие же канцелярии, какие были в соседней Псковской губернии или в Санкт-Петербургской.

Далее пошли разговоры о ценах на рожь и овес, о налогах на винокурение, о том, что с каждым годом жизнь становится все труднее.

Елена сидела чинно, не прислоняясь к мужу, изредка улыбаясь, если кто-нибудь вдруг взглядывал на нее.

Захмелевший Магнус порывался что-то сказать, смешливая Кристина, по-деревенски прикрывая рот одной рукой, другой дергала мужа за камзол, не давая ему встать.

Наконец Магнус поднялся. Он сначала произнес какую-то длинную и мудреную фразу. Потом спохватился, объяснил, что это — латынь, и стал переводить, кажется, через пень-колоду.

Он помянул любовную лихорадку, сказал, что любовь — отрада человеческого рода, напомнил, что любовь травами не лечится, ибо от нее нет лекарств, и в конце спича воскликнул:

— Любовь побеждает все!

Барклай слушал всех, и его холодный аналитический ум подмечал и расчетливость и меркантилизм Смиттенов и Августа Барклая, и совершенно им противоположную, восторженную романтичность Магнуса, и сдержанную, немую благовоспитанность его молодой жены, и витавшую над всем этим счастливую легкомысленность Кристины.

«А я здесь — что и кто?» — спросил себя Барклай и, не найдя ответа, ласково взглянул на свою девятнадцатилетнюю жену, а она в ответ ему с готовностью улыбнулась. И в ее улыбке Михаил прочел и гордость за него, и нескрываемое уважение, и уверение в том, что жена готова следовать за ним до конца.

«Ангел-любовь не взлетит высоко, если у него не будет двух сильных крыл — уважения и верности», — вспомнил Михаил не то услышанную им, не то где-то вычитанную фразу.

Его пухленький кареглазый ангел преданно глядел в глаза ему, и Барклай понял: женился он удачно. А любовь? Что ж, пусть о ней читает латинские эпиграммы да дантовские сонеты шурин его Магнус.

Но в глубине души, в сокровенной сути ее, на самом-самом дне, все же шевельнулась у него — не зависть даже, а нежданно-негаданно занывшая вдруг досада, что нет у него того, что есть у Кристы и Магнуса, да и, видать, никогда не будет…