Верность - [39]

Хуже и не придумаешь. Луция почувствовала слабость в коленках, сердце от страха билось, как сумасшедшее. Она поплелась во двор и села на опрокинутый чан. Господи боже! Должна же была такая беда свалиться! И откуда он взялся? Словно гром среди ясного неба. Словно дьявол из-под земли вырос. Вот несчастье… Один бог знает, как тут выпутаться.

Старуха так привыкла к своему заветному бидону, уже годами она отливала в него молоко и даже не видела в этом ничего зазорного. Ее словно кто-то вдруг по лбу стукнул — господи боже, нас еще за воров считать начнут! Нет, нет, какие мы воры… подумаешь, грех какой — литр молочка! Ведь это совсем незаметно…

Собака подбежала, обнюхала ее и, желая, видимо, выяснить, почему хозяйка сидит так долго на скотном дворе и не идет домой, ткнулась мордой в ее руки и лизнула их теплым языком. Луция отдернула руку и застонала в голос:

— Ой, боже, ой!

А что старый скажет? Скажет, сама виновата… глаз у нее нет? Да разве могло в голову прийти, что в такую рань кто-нибудь тут шляться будет, на скотный двор сунется? Сюда годами никто ногой не ступал. Да разве беда с криком идет?

Луция, словно больная, еле встала и заковыляла к дому.

Вилкуп, узнав про свалившуюся на них беду, сначала бездумно смотрел на Луцию, словно не узнавая ее, потом выпустил из рук ботинок, который собирался надеть, и тот со стуком упал на пол. Вилкуп провел рукой по усам и растерянно пробормотал:

— Вот тебе и раз… вот тебе и раз!

Но вскоре он опомнился и спросил:

— Так ты думаешь, что он видел?

— Слепой он, что ли? — ответила вопросом Луция.

Вилкуп засуетился. Он, пыхтя, натянул на ноги ботинки и, как был, без пиджака, в рубахе, направился к двери, коротко крикнув:

— Иди же быстрей!

Луция засеменила вслед за мужем.

Около коровника Вилкуп остановился и внимательно осмотрелся вокруг — нет ли кого поблизости. Затем они вместе шмыгнули в коровник и неверными руками, с колотящимся сердцем вытащили злосчастный бидон, вылили молоко в навоз, и, пока Луция уносила посуду, муж уничтожил следы — накидал в яму, где стоял бидон, навозу, сровнял ее, убрал доски и солому.

И лишь когда все было сделано, он вышел во двор, вытер лоб и снова посмотрел в сторону дороги. Нет, никто не шел. Хорошо, что успел.

— Поди знай, куда побежал? — озабоченно спросила Луция.

— Куда побежал? За свидетелями, конечно, — пояснил Вилкуп. — Придет с целой оравой. Ты тогда только держись. Скажешь — знать не знаю и ведать не ведаю. Никакого я молока не отливала и не прятала… Ты доишь коров, разливаешь все молоко по бидонам, что у порога стоят, и все тут. А в угол ты по своей надобности ходила… уж этого тебе никто запретить не может.

— Господи боже, но он ведь видел, — жалобно сказала Луция. — Когда я все это делала, он там стоял как столб.

— Один он ничего доказать не может, — не уступал Вилкуп, — чтобы доказать, нужны свидетели. А без свидетелей он тебе ничего не сделает. Таков закон. Скажешь — ничего не знаю, и плевала ты на него.

— О боже, о боже, — запричитала Луция, — не кончилось бы это бедой, могут еще к милиционеру отвести. Знала бы я…

— Тьфу, тьфу, тьфу! — трижды сплюнул Вилкуп и приглушенным голосом сердито прикрикнул на жену: — Перестань ныть… как дурная! Подавай сейчас же завтрак, мне молоко везти надо.

При одном упоминании о молоке Луцию замутило. Ух, унесла бы его нечистая сила! Она подала на стол каравай хлеба, мисочку с маслом и тарелку с зажаренной вчера свининой. Она и себе отрезала ломоть хлеба, намазала на него сала, но с трудом проглотила несколько кусочков. Еда казалась безвкусной. Луция ежеминутно припадала к окну и смотрела на дорогу.

Никто не шел.

А Рейнголд в это утро мчался по дворам колхозников, выгоняя и торопя всех на косовицу ржи. Его всегда словно сам черт носил, потому первая бригада и была всегда впереди других. Но нельзя сказать, что бригадир был резок или нелюбезен, — ничуть, он только приставал к людям, как репей, и по-серьезному, и в шутку, но отделаться от него было трудно.

Так он сегодня утром пристал и к Валии Сермулис. Поболтав с хозяйкой и ее шурином, «пчелиным Петерисом», и заручившись их обещанием прийти в поле, Атис постучал в окно Валии.

Вскоре раздвинулись белые занавески, и за окном показалось заспанное лицо, одна щека была помята и совсем красная.

— Что такое? Что надо?

— Валия, — сказал Атис, — отвори. Чего забаррикадировалась?

Валия накинула пестрый халатик, наспех поправила растрепанные волосы и открыла окно. Атис залюбовался девушкой, которая в самом деле была бы хороша, не будь она такой ленивой и избалованной.

— Куда тебя несет в такую рань? — спросила Валия, поздоровавшись.

— В такую рань? Что с тобой? Рожь косить, рожь косить надо! Если ты живо соберешься, возьму тебя с собой на велосипеде.

— Я сегодня не могу, — сказала Валия, — у меня со вчерашнего дня с сердцем нехорошо…

— Ну, знаешь, Валия, — стремительно воскликнул Атис, — сегодня ты должна прийти, живой или мертвой! Только что звонили из Таурене. К нам выехали какие-то люди от кино… По всей республике ищут актрису для какой-то колхозной картины и никак не могут найти. Сегодня будут у нас, прямо в поле. А я думаю, что единственная, на кого они у нас в колхозе могут обратить внимание, — это ты.