Верность - [40]

— Для кинокартины? У нас? — повторила Валия. Она недоуменно смотрела на бригадира. Шутит он или серьезно?.. Но Атис был воплощением серьезности.

— Я подожду, — сказал он. — Ты собирайся побыстрей, я тебя на велосипеде подкину. Такую возможность не надо упускать.

— Я сейчас, — проговорила Валия, отходя от окна.

Атис присел на скамейке и закурил. Совесть его была чиста. О том, что по всей республике ищут исполнительницу роли в кинокартине, он прочел вчера в газете, его это удивило, а теперь вдруг осенила мысль. Недолго думая, он тут же сочинил, что искать исполнительницу роли приедут и в Силмалу. И почему бы им не приехать? Разве Силмала в другой республике находится?

Валия снова высунула из окна голову и спросила:

— Как ты считаешь, мне надо приодеться?

— Да нет, наоборот, — отозвался Атис, — ты должна выглядеть золушкой.

Валия исчезла и вскоре вышла в простом ситцевом платьице и в завязанной на затылке косынке.

— Прекрасно, — сказал Атис. — Поехали. Ты только об этих людях из кино никому ни слова… это военная тайна, я вовсе не имел права говорить тебе. Ведь они не хотят, чтобы люди знали заранее, так им легче выбрать более подходящую.

На дороге они обогнали Даце, которая тоже спешила в поле, и крикнули ей «с добрым утром». Даце смотрела, как они уносятся по извилистой дороге, и сама не понимала, что она испытывает при этом — грусть или безразличие. Странно, но после недавнего вечера в библиотеке, когда они впервые собрались, чтобы организовать совет, что-то в корне изменилось в ее чувствах к бригадиру. Даце в тот вечер впервые по-настоящему поняла, что для этого парня она всегда была и будет пустым местом. И впервые его пренебрежительное поведение пробудило в ней то, что называют задетым самолюбием.

«Я была такая жалкая, — сказала она себе, — я была готова броситься на шею человеку, который не хочет даже взглянуть на меня. Нет, с этим покончено».

Но все же у Даце стало грустно на душе, когда за придорожными кустами сверкнула желтая косынка Валии. Она стиснула зубы и отвела глаза в сторону, на луг, на котором аист сосредоточенно искал лягушек.

Даце начала думать о трудном задании, которое ей дала Инга. Выпуск первой устной газеты намечался через две недели. К этому времени надо устроить читальню, — а как? Комнату Дижбаяр, хоть и очень неохотно, уступил библиотеке, но в четырех голых стенах людей не соберешь. Надо хотя бы несколько столов и стульев. Договорились убрать сегодня вечером помещение. Но где взять мебель? Дома отношения с матерью стали невыносимыми. Вчера Алине накричала на нее — чтобы перестала шляться по вечерам. Слово за слово, кончилось тем, что мать заплакала, схватила платок, убежала на кладбище и осталась там дотемна. Даце мучилась угрызениями совести, но что делать? Где выход? Мать уже не переубедить. Но слушаться ее стало невозможно. Как только они получили письмо от брата, Даце сразу написала ответ и с того дня ждала следующего письма. Но Теодор молчал. Почта идет туда не быстро: пока получит, пока ответит — все это понятно. Но Алине нервничала: сначала она верила, что сын вернется, потом опять не верила. А если и вернется, то не спросят ли с него за то, что удрал, не обидят ли? Один говорил так, другой эдак, а мать от страха и тоски ночей не спала.

С тяжелым сердцем Даце подошла к пригорку, где начиналось ржаное поле. С другой стороны подошли Межалацис с сыном и Ванаг. Себрисы и Силабриедис были уже на месте. Валия стояла у канавы и поправляла волосы, по возможности высовывая их из-под косынки. Живая, бойкая и взволнованная, она озиралась по сторонам, словно с нетерпением ждала кого-то.

Но стоять и думать было некогда. В углу поля замелькали крылья жнейки, рожь, покачиваясь, ложилась в жидкие, но аккуратные валки.

Даце и Мария Себрис уже вязали первые снопы.

Начинался трудный и горячий день. Постепенно вставали редкие, неказистые суслоны. На другую сторону луга опустилась семья аистов, они с удивлением смотрели на гнувших спины людей, которые время от времени на минуту выпрямлялись и проводили по лицу косынкой или рукавом рубашки. Затем они снова гнули спины, сгребая охапками колосья. А солнце поднималось все выше и припекало точно в сенокос, а то и сильней.

Во время завтрака на ржаное поле явился и Вил-куп — не то сердитый, не то озабоченный, и, против обыкновения, совсем неразговорчивый: на вопрос Межалациса о сводке погоды он пробурчал что-то и, надвинув на глаза шапку, молча принялся складывать снопы в суслоны. Председатель со свидетелями, пока он, Вилкуп, ездил на молочный пункт, так и не приходил, и Вилкуп не знал, как понимать это. Парень этот, конечно, что-то затеял, но поди узнай, что! А неизвестность хуже всего. Работая, Вилкуп все время пугливо озирался по сторонам — не идет ли председатель. Но тот, как назло, задержался, видимо, в другом месте и в первой бригаде не показывался.

Валия тоже частенько и с нетерпением поглядывала на дорогу, где все еще никого не было видно. Ей приходилось трудно. Спина с непривычки болела, руки были уже в ссадинах. Пот ел глаза. Почаще бы садились, дали бы отдышаться, а то бригадира будто сам черт носит, так торопится, словно сегодня вечером светопреставления ждет. Погнила бы эта проклятая рожь, а то мучайся из-за нее в такую жару. И как на беду не едут эти из кино. Временами Валии чудился гул автомобильных моторов — она быстро выпрямлялась, бросала наземь недовязанный сноп, прислушивалась и ждала. Нет, это были не автомашины — гудел трактор.