Верность - [30]

И, впервые не ответив матери, Даце ушла. Алине, сердитая, с недоумением смотрела вслед дочери.

У Себрисов еще не спали. Уже издали Даце увидела в окне свет и повеселела. Она сама не знала, зачем идет туда, ей просто хотелось немного ласки, сердечности, сочувствия.

— Добрый вечер, добрый вечер, — встретила Мария Себрис Даце на дворе, она в темноте развешивала что-то на изгороди цветника. — Девушки в комнате, заходите смело.

В маленькой комнате, на полочке, прибитой к стене, горит лампа под желтоватым колпаком. Между кроватями очень тесно — стоит только стул. Его предлагают Даце, а Инга и Виолите садятся на кровать.

— Как хорошо, что вы зашли! — радостно восклицает Инга, и Даце чувствует, что это искренне. Даце садится и просто говорит:

— У нас дома кончился керосин. Я не хотела сидеть в темноте.

В комнатке пахнет медом. Это от розовых цветков душистого горошка, который стоит в вазе рядом с лампой. Здесь удивительно хорошо, совсем не так, как дома в удобных, но совсем неуютных комнатах. У Даце невольно вырывается вздох. Инга понимает, что девушку что-то угнетает, только спросить неудобно, ведь они еще так мало знакомы. Поэтому Инга говорит:

— Вы, Даце, умно сделали, что пришли. К нам так близко, а сидеть одной в темноте — скучно.

— Да, скучно, — соглашается Даце, и Инга видит по глазам, что девушке скучно не только из-за темноты.

— Вы, наверно, вообще очень одиноки… всегда вдвоем, — начинает она.

Даце молчит и, отвернув голову, теребит пальцами край полосатого одеяла. Затем говорит приглушенным голосом:

— Трудно мне с матерью. Она чуждается людей и хочет, чтобы я тоже…, а я так не могу, мне стыдно… вы ведь знаете, у нас была свиноферма — ее отняли… мать не интересовалась… она делала все кое-как, спустя рукава… Она хочет, чтобы я ни на шаг не выходила из дому, чтобы я никуда не ходила… никуда не пускает меня… но я ведь взрослая… мне уж двадцать пять лет… неужели из-за брата….

И так, слово за слово, Даце рассказывает Инге обо всем.

— В пионеры она меня не пустила, в комсомол тоже. Я все время жила как в тюрьме. И теперь мать будет сердиться, что я пошла к вам… Всегда она такая мрачная, никак не угодишь на нее, прямо горе с ней… — вздыхает Даце, кончив рассказ. Она еще никогда никому слова плохого о матери не сказала. Ведь она всегда старалась понять ее и простить. Но сегодня у Даце такое чувство, будто ее что-то переполнило. А в сердце — горечь, недовольство собой, тревога. — Нет, пускай мать делает как хочет, а я дальше так не могу. Пускай сердится, пускай бранится — все равно.

— Все будет хорошо, Даце. Ты ведь в самом деле не маленькая, ты имеешь право на свою жизнь. — Инга говорит ей «ты». — Приходи к нам почаще.

Уже далеко за полночь, когда они расстаются на пригорке, на полпути между их домами. Инга и Виолите уходят обратно, Даце медленно спускается вниз, где, утопая в темноте, невидимый, стоит ее дом.

На другой день, вечером, когда Даце, вернувшись с поля, замачивала в ванне белье, во двор влетела Виолите.

— Даце, Инга велела спросить тебя, не можешь ли ты зайти к нам? Сейчас же! — запыхавшись, сказала она.

— Что случилось? — спросила Даце.

— Ничего. Надо. Инга просила. Придешь?

— Погоди. Сейчас. — Даце вымыла руки и зашла в дом переодеться.

Когда Даце достала из шкафа зеленое цветастое платье, Алине зло посмотрела на нее.

— Что же это сегодня за праздник?! — резко крикнула она.

— Мне надо сходить с Себрисам, — Даце старалась говорить тихо и ласково, — а платье все пропотело, не могу же я на люди…

— Что это еще за новая мода — каждый вечер бегать. Будто дома делать нечего! Чего зачастила туда?

— Я сейчас вернусь, мать… — Даце на ходу застегнула платье.

За порогом она еще услышала сердитый голос матери и, схватив Виолите за руку, чуть не побежала.

— Пошли!

Когда они пришли к Себрисам, Даце испуганно остановилась: в тесной комнатке, прижимаясь друг к другу, сидели Инга, председатель, брат Виолите — Эмиль и… Рейнголд.

— Заходи, Даце, — пригласила Инга, — тут еще есть место.

Даце, смущаясь, вошла в комнату и села рядом с Ингой. Краска залила ее лицо. Она не думала, что и бригадир тут будет. Знай она это — ни за что не пришла бы. Почему Виолите не сказала?

Но Атис, не обратив на Даце никакого внимания, продолжал начатую, очевидно, уже раньше мысль:

— Посчитайте сами, нас тут всего три комсомольца — Инга, Эмиль и я. В другом конце колхоза — еще двое. Это вся организация. Вот и опрокидывай горы! Нам даже кустов на заросших лугах не выкорчевать.

— А сколько всего в колхозе молодежи? — спросила Инга.

— На пальцах одной руки сосчитать можно, — ответил Атис.

Эмиль, долговязый парень, очень похожий на своего отца, перелистывал иллюстрированный журнал. Парень выглядел усталым. Виолите, забравшись на кровать, бойко смотрела то на одного, то на другого, с любопытством ожидая, что будет дальше.

— Без молодежи у колхоза не может быть никакого будущего, — сказал Юрис, — это совершенно ясно. Не можем мы ждать и потихоньку плестись вперед. Мы должны сделать рывок. Но как? Ты говоришь — на пальцах одной руки сосчитать можно… Пускай молодежи и немного побольше, но что мы, на самом деле, в состоянии сделать? Насилу с текущей работой управляемся. Только с трудом сено и теперь клевер убрали, но нельзя же смотреть на запущенные луга, пастбища, постройки и дороги, нельзя же сидеть без электричества… У людей коров аппаратами доят, а мы в темноте ноги ломаем — разве можно сегодня так жить? Это дикость. Я электричество хоть из преисподней добуду! Конечно, ничего не выйдет, если мы будем за печью отлеживаться… Осенью надо начать столбы заготавливать. А кто все это сделает для нас? Вот где наше слабое место.