Верность - [29]

Даце наклонилась и погладила собаку по голове, и та, смущенно и счастливо виляя хвостом, побежала рядом с ней. Даце устала. Весь день работали на силосе — она, Межалацис с сыном и бригадир. А председатель и старый Смилдзинь доставляли «сырье», как шутили они, — отаву, клевер и подсолнечник.

— Что это ты сегодня так рано? — встретила Алине дочь. — Солнце еще не зашло.

— Мы раньше кончили, — ответила Даце, делая вид, что не замечает иронии матери. — Все, что было накошено, сложили.

— Так придумали бы другую работу. Кто же это засветло кончает?

Даце ничего не ответила, взяла мыло, полотенце и пошла с миской к колодцу. Под жалобный скрип старого журавля она вытащила ведро ледяной воды, налила в миску и стала мыться. Погрузила лицо, руки по локти, облила шею. Кожа весь день зудела, и теперь хотелось еще и еще ощущать уколы холодных иголочек. Она мылась долго, затем выплеснула воду на траву и, вытираясь, пошла домой.

Алине положила на стол начатый каравай хлеба, поставила масленку и миску с салатом. Даце еще с детства любила салат и лук, а Теодор — свежие огурцы со сметаной… и к ним — молодой картофель с укропом… «Так едят только цари», — говорил он. Царь!..

— Я страшно проголодалась, — радостно сказала Даце. — Как хорошо, что у нас сегодня салат!

— Ты бы ничего, кроме травы, не ела, тебе только дай, — сказала Алине, наливая в кружку молоко.

— М-гу, — кивнула Даце, уже успев набить полный рот. Она ела быстро, молча откусывая хлеб белыми, крепкими зубами. Несколько раз она подняла глаза на мать, желая что-то сказать, но не решилась. Только кончив есть и убрав посуду, она, вытирая тряпкой стол, собралась наконец с духом и заговорила:

— Мать… председатель просил поговорить с тобой… Мы живем вдвоем… не могли бы мы одну комнату сдать?.. Из Таурене к нам в колхоз хочет перебраться какой-то строительный рабочий с семьей…

Алине смотрела на дочь широко раскрытыми, холодными глазами. Складка вокруг рта становилась все глубже.

— Что ты сказала? — переспросила она. — Чужих людей в дом пустить?

— Только на время, — поспешила объяснить Даце. — Они сами построят себе дом… Только до той поры, пока…

— Ну, знаешь. — У Алине от волнения задрожали руки, и она сказала срывающимся голосом: — Удивляюсь, как этому Бейке не стыдно… А ты, дурочка, не умела ответить ему! Хе! Чтоб я каких-то бродяг к себе в дом пустила! Разве порядочные люди сюда из города побегут? Только воры да мошенники! И чтоб я этаких…

— Мать, — перебила ее Даце несчастным голосом, — как ты можешь так говорить?! Теперь ведь многие едут из городов, так неужели все они — мошенники? Сам председатель, и библиотекарша тоже…

— Я их сюда не звала, — язвительно сказала Алине. — По мне, могли оставаться там, откуда приехали. Мне они тут не нужны.

Даце беспомощно опустила руки. Она знала свою мать и понимала, что нечего уговаривать ее, но все же попыталась:

— Но они хорошие люди… Себрисы их знают.

— Да ну тебя с твоими Себрисами! Пускай Себрисы им и сдают, если это хорошие люди… — И Алине, энергично одернув передник, мрачная и неумолимая, прошла мимо дочери в дверь. Только подойник прогремел.

Даце некоторое время стояла у окна. На глаза навертывались слезы. Она машинально сорвала пожелтевший лист герани. Разве это жизнь? Нет, так жить нельзя. В ней вспыхнуло возмущение. Если мать хочет жить, точно крот в норе, ненавидеть людей, так пусть… Но зачем тебе делать то же самое? Ты хочешь жить и не отставать ни в чем от других, ведь ты ждешь чего-то от жизни. Где-то глубоко-глубоко у тебя теплится надежда на счастье, хотя и не знаешь, какое оно, это счастье, и стараешься уговорить себя, что тебе уже ничего не надо. Однако, однако…

Сердце матери ожесточилось и окаменело. Она ничего не хочет понять. Ох, как надоело все это… Мать постоянно ходит хмурая, злая на людей. Как вырваться отсюда? Бросить мать и уйти? Даце проглотила горькую слезу. Нет, ты слишком труслива, ты не сделаешь этого, пожалеешь ее. Есть один выход — не слушать мать, стать безразличной к ее упрекам, жить по-своему. В конце концов, тебе уже двадцать пять лет…

Солнце исчезло. Там, где погрузился огненный диск, над темной стеной бора догорает золотисто-багровый знойный день. Незаметно наступают сумерки, невидимым покровом укрывая двор от всего мира.

Даце идет по мокрой от росы траве. Завтра опять будет хороший день. Завтра начнут косить клевер. Лето уходит. А сегодня вечером такая темень… Хотелось бы света и людей. Хоть книгу бы почитать. Но керосин кончился еще вчера, а мать не ходила за ним. У Даце вдруг кольнуло в груди от болезненного ощущения одиночества, тоска сдавила горло. Нет, нельзя плакать, надо взять себя в руки… надо пойти куда-нибудь, сделать что-нибудь. Был бы рядом человек!

— Чего ты тут слоняешься в темноте? — крикнула Алине, ставя у двери миску для собаки. — Заходи! Я запру на крючок.

Ей, точно пятилетней девочке, приказывают на каждом шагу, во всем навязывают свою волю, будто она не взрослый человек и у нее совсем нет ума. Даце впервые откликнулась с вызовом в голосе:

— Нет, я не пойду. Мне еще нужно сходить к Себрисам.

— Ого! Это еще что такое?.. По ночам бегать! — возмутилась Алине. — Чего это тебе там понадобилось?