Верность - [23]

И, как обычно при мысли об этом, Инга видит перед собой пожелтевшую от времени фотографию человека со смелыми и добрыми глазами — красного стрелка Карлиса Лауриса.

Инга скидывает одеяло — в комнате жарко, даже не чувствуешь, что открыто окно. Надо жить по-другому… по-другому! Человек должен быть честным. Разве возможно вообще прийти с конъюнктурщиками и шкурниками к коммунизму? Коммунизм — это не только изобилие, для коммунизма необходим новый, чистый человек.

Иначе Инга думать не умеет. Такой воспитали ее отец и герои книг, образы которых она носит в сердце. Жить так, конечно, не легко. Но другой она не может быть. «Идеалистка ты, — сказала ей однажды приятельница. — В жизни обычно все бывает по-другому».

«Да, но отчего же в жизни все бывает по-другому? Отчего должно быть по-другому? Не понимаю. И понимать не хочу. Так могут утешать себя только трусы, оправдываясь перед своей совестью. А я не хочу оправдываться. Может, и я порою буду ошибаться, но я хочу всегда быть честной и бесстрашной.

У нас с тобой родственные души, Юрис Бейка. И так хорошо сознавать это. Я становлюсь смелее, начинаю больше верить в свои силы. Хорошо, что ты именно такой».

Неужели на стене уже отблески утренней зари? Тихо шелестят деревья за открытым окном. Над крышей клети бледным ломтиком апельсина висит луна. Светает.

Что-то непонятное гонит Ингу с постели. Новый день зовет ее. Ей хочется увидеть утро во всей его красоте, как в тот день, когда она приехала сюда. Инга тихонько одевается и на цыпочках выходит из комнаты.

Пахнет утренней свежестью и росой. В зеленоватом сумраке по дорожке от клети неслышно прибегает кошка Мурка и садится у ног Инги. На яблоне около дома уже столько полуспелых плодов… — . Яблоко отрывается от ветки и шуршит в высокой траве. Еще пахнет белым табаком, который Виолите посадила на клумбе.

Инга идет к воротам и садится на изгородь. Мурка покорно бредет за ней и, прыгнув на столб, усаживается рядом с Ингой, проводит несколько раз лапкой по мордочке, затем начинает внимательно следить за крышей клети, где, под стрехой, чиликает проснувшаяся ласточка.

Все, все еще спит. Безмолвие обняло землю длинными, сонными руками, и она почти не дышит. Только еле слышно шелестят деревья. И от этого тишина кажется еще глубже. Но если прислушаться, то можно уловить, — не уловить, а скорее почувствовать, — как в этой тишине растет трава, набухают и распускаются почки, зреют плоды. И ты знаешь, что с каждым мигом все ближе и ближе ярко-багряный восход солнца, что вот-вот настанет миг, когда иззелена-розовый небосклон загорится пламенем — и наступит новый день.

Инга сидит на изгороди и ждет этой минуты с волнением, какого еще никогда не испытывала. В ней что-то бродит, клокочет, мучает ее. Инге хочется куда-то идти, что-то делать. Это и понятно — по правде говоря, она ведь ровным счетом ничего еще не сделала тут. Приехала, вытерла на книгах пыль, научилась сгребать сено и выдала в библиотеке две книжки. Что же ей сидеть и ждать, пока пройдет лето и кто-нибудь захочет в осенний вечер почитать роман? Ну нет!

Инга так порывисто соскакивает с изгороди, что Мурка с испугу прыгает за ней в мокрую траву. Отряхивая с лапок росу, она выбирается на тропинку и укоризненно смотрит вслед Инге. Иди, иди, если тебе охота мочить ноги в этой противной росе! Осмотрительно петляя, Мурка уходит к дому, садится на сухое место и старательно моется. Потом начинает ждать, пойдет или не пойдет хозяйка доить корову?

А Инга, взяв сандалии в руки, бредет по обочине дороги, по пустому белому клеверу, радуясь, что роса обмывает ей ноги. И ей кажется, что только в это утро она впервые увидела лицо мира, в котором живет. Она идет и восхищается всем, что ей попадается на глаза: мелкими гроздьями таволги, которые провожают ее, выстроившись в ряд на меже, серым ольховым кустом, который ласкает ее мягкой мокрой веткой, и широким гнездом аистов на дубе под пригорком.

Инга садится на красноватый камень, очень гладкий и круглый. Около него кустиками растут белые и розовые кошачьи лапки. Рядом чернеет широкая полоса вспаханной недавно трактором залежи.

Небо над темной дугой бора уже пылает. Инга знает, почему ей все кажется таким прекрасным, — она здесь уже не гостья. Она уже начала жить тут. Все, что окружает ее, теперь тоже ее.

— Ого! Откуда это вы в такую рань? — воскликнул Дижбаяр, встретив Ингу во дворе Дома культуры. В руке у него была удочка. Он шел на реку. — Сегодня ведь воскресенье.

— В такое дивное утро не спится, — ответила Инга, не останавливаясь. — Вы ведь тоже на работу.

— Попытаюсь поймать щуренка на уху…

Инга вошла в библиотеку. Тут было душно. Она распахнула настежь окно. На полках жались друг к другу книги, немые, покинутые. Печальные. Инга принялась отбирать книги, увязала их в два пакета и вышла из комнаты. Ливия, вытряхивая в окно простыни, крикнула ей:

— Вы что, ночевали тут, товарищ Лауре?

— Да, — отозвалась Инга, уходя по двору, и Ливия в недоумении пожала плечами. Она не понимала, зачем Инга потащила с собой столько книг?

Когда Инга вошла в «Вилкупы», хозяин с хозяйкой как раз садились завтракать. В комнате, как и на дворе, не было никакого порядка — Луции все было некогда: она ходила за двенадцатью коровами, считая и собственную, варила на своих трех откормков, кормила десятка два кур и много цыплят. По двору ковылло еще с десяток серо-белых гусей. На огороде грядки заросли мокрицей и лебедой — всюду Луция должна поспевать, а у нее всего-навсего две руки. Дочери в Риге. Они, правда, работают там, но это не значит, что не ждут из дома яичек, куска масла и бидончика со сметаной. Все это очень кстати, когда живешь на голых камнях.