Верное сердце Фрама - [9]

Седов действительно занят. Он вызвал в памяти своих предшественников, пытавшихся пробиться к полюсу. Он увидел Нансена, с бородой, покрытой сосульками, затерянного среди бесконечных торосов; увидел напряженное и вытянутое лицо Каньи, тупыми ножницами отрезающего свой почерневший палец. Не отрезать нельзя — гангрена съест заживо…

Каньи, как и Нансен, не дошел до полюса. Зря питался собачиной, зря прорубал топором ледовую тропу…

Один Пири достиг цели. 49 саней, 133 собаки! Почти четверть века, не уставая, пробивался он к полюсу…

133 собаки! А он, Седов, пойдет к полюсу на двадцати четырех…

Представляют ли себе в Петербурге, что это значит? Представляют ли это в тех кабинетах, где полы блестят, как зеркала, отражая парадные люстры? Сколько он стучался в двери этих кабинетов! И что ему отвечали?

«Достижение полюса? Хорошо. Очень хорошо. Однако деньги правительство выделить не может. Предприятие рискованное. Успех не гарантирован. Ориентируйтесь на добровольные пожертвования… У вас в поле зрения одно мероприятие, мы же печемся о процветании всего отечества».

Рассохшийся стул заскрипел под Седовым.

«Печетесь? Вижу, как печетесь! Аж страшно становится. А успех не гарантирован. Верно. И может статься…»

Веки дрогнули, глаза заглянули куда-то далеко-далеко, сквозь стены.

«Что ж, тогда Россия обернет свое встревоженное лицо на Север…»

Хозяин тяжело прошелся по каюте. Остановился у квадратного зеркала. К Фраму была обращена спина, но в зеркале появилось усталое лицо, нависшие мешки под глазами. Хозяин открыл рот, коснулся языком десен — проступила кровь.

Губы упрямо сомкнулись, вернулся к столу, прислушался. Издалека докатывался шум штормового ветра.

Фрам осторожно мотнул хвостом. Хозяин, по-прежнему не замечая его, поднес к самому лицу портрет женщины с удивленными, как бы спрашивающими глазами, поставил портрет перед собой и принялся писать.

Вьюга скреблась и билась о стены судна. Коптила пузатая керосиновая лампа. Седов все писал и писал. Скрипело перо по шершавой бумаге.

IX

Грянули корабельные пушки. Фрам пригнулся — так близко прошипели снаряды. Ему и невдомек было, что «Святой Фока» салютует уходящим завоевывать Северный полюс.

Не понял он и людей — хватают друг друга руками, борются, что ли? Фрам не привык, чтобы так шумно и бурно прощались.

Одна за другой тронулись три нарты — «Передовая», «Льдинка» и «Ручеек».

После долгого безделья и отдыха собаки тянули вяло, часто останавливались, чтобы помочиться — излюбленный прием хитрых упряжных, не желающих бежать. Нарты, тяжело груженные, оседали в рыхлом снегу. Провожающие — добрая половина экипажа, все, кого не свалила цинга, — подталкивали нарты, покрикивали на собак.

У большого тороса провожающие остались, некоторые забрались на вершину и долго махали оттуда руками удаляющимся упряжкам. Фрам, раз или два оглянувшись, видел на ледяной глыбе маленькие человеческие фигурки, но оглядываться было недосуг, потому что хозяин шел впереди, хотелось его догнать, а позади, лая и воя, его самого настигали Пират и Разбойник. У вожака всегда такое ощущение, что его вот-вот настигнут.

Первый день пути прошел без происшествий и без особых трудностей. На следующее утро ударил сильный мороз. Встречный ветер забивал дыхание. Нарты застревали в наносном, нескользком снегу.

Хозяин останавливался, прикрывал лицо, чтобы продохнуть. Одновременно останавливались собаки и прятали морды в снег.

Короткая пауза нарушала ритм движения. Холод и ветер заставляли ложиться, углубляясь в сугробы.

Фрам слышал команду «Вперед!», по мышцам пробегал ток, подталкивая, чтобы вскочить на ноги, но без остола, занесенного Линником, упряжка не подымалась.

Ранние сумерки и привал не принесли облегчения. Стужа, казалось, всех превратит в ледяные глыбы. Хозяин взял нескольких собак в палатку.

Шумел спасительный примус. Керосин раздражал ноздри, но было тепло, огонь очага обволакивал дремотным покоем.

Хозяин отмечал на карте пройденный путь. Украдкой, чтоб Линник и Пустошный не видели, ощупывал опухшие ноги. Кашлять украдкой он не мог — кашель шел из глубины, изнурительно-долгий, хриплый. Хозяин склонял голову, придерживая грудь рукою. Когда отпускало, он говорил, что чувствует себя лучше и что правильно поступили, начав поход к полюсу.

Фрам спал в ногах у хозяина, грея их своей шерстью. А утром все началось сызнова. Дул встречный ветер. Свирепел мороз. Путь преграждали ропаки.

Наверное, Фрам поморозил нос, — пряча морду в снег, он повизгивал от боли. У хозяина на лице появились черные пятна. Взрывы кашля сотрясали все его тело. И лишь вечером, после кружки горячего шоколада, кашель немного смягчился, хозяин взял дневник и выдавил карандашом слова:

«Идти очень трудно, дышать еще труднее, но тем не менее прошли около пятнадцати верст и в четыре часа остановились на ночевку у мыса Эрмитаж. Идем тихо, но что же делать, зато идем вперед. Я совсем болен, но духом не падаю».

Как ни трудно было в пути, Фрам держался бодро. Уши стояли торчком, лапы не знали усталости. И, хотя ему доставалось больше других, он шел в голове упряжки и порою проваливался в снег по самую грудь, — у него хватало сил и времени, чтобы оглянуться и зарычать на нерадивую собаку. Линник, наверное, не замечал, как провисают постромки в центре упряжки, а Фрам по возрастающей нагрузке догадывался, в чем дело, оборачивался и грозно предупреждал симулянтку.