Верная река - [38]

Огонь, видимо, не верил, в нем бушевало сомнение, и он подозрительно смеялся, потому что Щепан снова кричал на него и разражался отборной руганью, которую повторить невозможно…

От времени до времени, в свободные минуты, он тайком отправлялся на гору за садом и там, забившись в самую чащу, вынимал из-за пазухи кошелек. Осторожно вытаскивал оттуда золотые, монету за монетой, укладывал их на разостланные листья и пытался сосчитать. Но точный подсчет этой суммы превышал его знания. Он не мог оценить и определить свое богатство. Что-то смутно припоминал из прежних лет, какие есть крупные числа и подсчеты на много десятков. Погружался мысленно в непроглядный мрак придуманных людьми исчислений, соображал и создавал из ничего какой-то собственный способ сложения одних монет с другими, чтобы получить сумму, но складывал с таким же трудом, с каким батрак бросает снопы на высокий стог. И вдруг все спутывалось, рассыпалось, наталкиваясь на неведомую ему стоимость золотых монет. Приходилось ограничиваться тем, что лежа на животе, рассматривать блестящие кружочки, разложенные на зеленых листьях, и скалить щербатый рот в улыбке неописуемого счастья. Просить кого-нибудь определить его богатство он не смел, опасаясь предательства, обмана, коварства и убийства. Так он и пребывал в неведении. Спустя некоторое время в нем зародилось желание пойти «на свою сторону», то есть в находившуюся в трех милях от кухни деревню; все стряпая и стряпая в усадьбе, он не был там уже двадцать с лишним лет. Он грезил об экспедиции в эти далекие края, как о триумфальном шествии в родную деревню, с сокровищем за пазухой. Он снова, как сквозь туман, видел эту деревню, грязь, дороги, избы, покосившиеся плетни, ободранные и погнувшиеся деревья, снова слышал, как там лают собаки, как ссорятся люди, слышал скрип журавля у колодца в том месте, где у большой дороги самая глубокая лужа. Он смеялся вслух, глядя в огонь и рассказывая ему, как будут дивоваться, когда он придет в свои края с несметным сокровищем за пазухой.

– Поверну направо от распятья, мимо бреши в Вальковом заборе, и пойду тропинкой к перелазу возле Бартосевой конюшни. Собаки-то меня знают, хотя, почем знать, может, уже и посдыхали?… Хе-хе… сама Бартосиха обнимет мне колени… «Садитесь-ка, садитесь, Щепан, не малый путь прошли вы натощак». Будто ты, баба, и не знаешь, чего так языком работаешь? Уж я-то знаю вас, Бартосей.

Но что-то, по-видимому, вечно разлаживалось в его планах, и старик сердился и неистовствовал, топал на кого-то ногами и грозил кому-то кулаком. Труднее всего было выбрать момент, ибо была уйма работы и этот момент отодвигался исчезал бесследно из его мыслей. Он даже сложил песенку, которую выкрикивал, обращаясь со смехом к огню под плитой. Песня была коротка и начиналась словами:

Не сбегу я, а уйду,

Брошу здесь свою беду.

Но несмотря на эту беду и радужные картины родной деревни, Щепан, по-прежнему оборванный, продолжал все так же трудолюбиво суетиться возле плиты в Нездолах. Не было никакой надежды, что он выполнит план, изложенный в песенке. Впрочем, это было невозможно, потому что работы все прибывало и становилась она все более разнообразной. Надо было готовить больному подкрепляющие куриные бульоны и разные замысловатые блюда. Княгиня сама стояла рядом с ним у закопченной плиты, варила и жарила кушанья для сына. Разве Щепан мог оставить ее одну, без повара? А кто готовил бы обед для его собственной хозяйки и панны «Самолеи», для которой он был чем-то вроде опекуна после смерти старика Брыницкого?

Княгиня Одровонж все еще не могла показаться сыну. Она лишь смотрела на него тайком в дверную щель. Саломея, исполнявшая при нем обязанности сестры милосердия, постепенно подготовляла его к свиданию с матерью. Пользуясь малейшим улучшением его здоровья, она говорила с ним о матери, спрашивала, не хотел ли бы он написать ей?… Или же, не следовало ли ей самой от его имени дать знать матери о нем и просить ее приехать. Больной сперва не соглашался, протестовал. Но потом дал согласие и сам начал говорить о матери. Наконец, обманутый сведениями о написанных якобы письмах, стал допытываться, нет ли ответа? Саломея обманывала его всяческими россказнями о том, что письмо будто было вручено, что мать его уже в пути, что она, вероятно, скоро приедет.

Пани Одровонж слушала за дверью эти разговоры, дрожа от желания подойти к сыну. Издали ловила глазами каждый его взгляд, каждое движение, прислушивалась к каждому вздоху и стону, в ее легких отзывался его кашель, в сердце – учащенное биение его сердца.

Приглядываясь ко всему, она не могла не заметить истинного чувства больного к своей спасительнице. Уже в первые дни ее пребывания в этом доме выражение глаз сына, каким он встречал и провожал молодую девушку, сказало ей все. Несчастная мать стремилась сейчас лишь к одному: спасти жизнь своего сына. Сколько мук причинял ей каждый шорох, шум, топот, возвещавший о нашествии солдат! Она слушалась Саломею, как дитя, – ведь та знала, что надо делать в случае беды, как его спасать. Измученная мать на лету запоминала все меры предосторожности, тайники, маневры – и молниеносно выполняла распоряжения. Мрачный и неопрятный Щепан командовал ею в таких случаях, отдавал приказы тоном, не терпящим возражения. И она бывала послушна, как служанка. Бегала, куда прикажут, безропотно выполняя все, что делал прежде только сам Щепан. В эти немногие дни близость Саломеи с матерью Юзефа Одровонжа была столь велика, что они превратились как бы в одно существо. Они понимали друг друга с полуслова, угадывали мысли, а, главное, души их были открыты друг для друга. То, что для всех других людей было лишь словом, названием, – для них было целым миром. Одна понимала чувства другой, умела распознать их, едва они зарождались, отгадать, каковы они, следовать за ними, идя словно в потустороннем мире, полном холмов, цветущих долин, скал и зияющих смертью пропастей. Когда больной спал, они, прижавшись друг к другу, делились своими впечатлениями и воспоминаниями. Саломея тысячи раз рассказывала все перипетии, связанные с пребыванием юноши в этом доме, – все этапы его страданий, все приключения, горести и радости. Для матери все было так важно, так интересно, что Саломея без конца повторяла одно и то же. Ни о чем другом они говорить не могли. Весь мир сосредоточился для них в комнате больного. Чем тоньше был волосок, на котором висела его жизнь, тем глубже, восторженнее, безумнее становилась взаимная любовь этих двух женщин. Одним пожатием руки они высказывали друг другу больше, чем можно высказать в длинном разговоре. Одним взглядом давали понять все. Стоило больному закашлять или застонать, и обе устремлялись к нему, как два крыла одного ангела – защищать, охлаждать горячий лоб, утешать, – одна явно, другая тайно, та словом и заботливым прикосновением рук, эта лишь взглядом, простертыми к нему руками и молитвой.