Вернадский - [8]
Ныне, как и встарь, встречает студентов старинное здание Двенадцати коллегий. Выходящее торцом на Университетскую набережную, оно не впечатляет размерами. Как и многие другие дома Петербурга, оно, наверное, хранит какой-то секрет старых архитекторов: контрастом между наружным и внутренним объемами. Невысокое, в три этажа и отнюдь не подавляющее, здание университета удивляет своими размерами, только когда входишь в него. Внутренний объем как бы больше внешнего. Вы попадаете в огромный, чуть ли не двухсотметровый коридор. По одной его стороне идут двери аудиторий, по другой — высокие огромные окна. В проемах окон теперь стоят бюсты и статуи тех, у кого Краснов и Вернадский постигали науку.
С первого семестра началась химия, которую читал творец периодического закона. «На его лекциях мы освобождались от тисков, входили в новый чудный мир, и в переполненной 7-й аудитории Дмитрий Иванович, подымая и возбуждая глубочайшие стремления человеческой личности к знанию и к его активному приложению, в очень многих возбуждал такие логические выводы и настроения, которые были далеки от него самого»>2. Эти несколько загадочные слова нужно воспринимать, беря в расчет консерватизм Менделеева, создававший определенный контраст между его весьма умеренными общественными настроениями и смелыми научными идеями. Но общение с великим умом всегда внушает мысль о свободе, даже если он сам того не желает. Переполненная аудитория воспринимала высшую ценность — свободу человеческого познающего духа.
Открывая перед студентами стройность и законосообразность природы, Менделеев укреплял в них уверенность в силе личности и ее способности преодолеть дурные обстоятельства, в том числе и общественные. Цитируемые воспоминания написаны через четверть века, и время только резче отпечатало смысл университетской жизни и общественные устремления молодежи, но главным образом — радость встречи Вернадского и его друзей с великими Учителями.
Сохранилась фотография, на которой он снят с Красновым и их гимназическим другом Ремезовым сразу после сдачи экзамена Менделееву в конце первого курса. Краснов и Ремезов сидят за столиком, а Вернадский стоит в характерной для него позе, углубившись в монументальный том. Это переплетенная студентами менделеевская «Химия».
Андрей Краснов, как и следовало ожидать, нашел себя сразу. Имея большой опыт исследований, он стал любимым учеником ботаника Андрея Николаевича Бекетова, в те годы ректора университета. Уже на втором курсе Краснов в одиночку ездил в далекие экспедиции для сбора редких растений и по-прежнему мечтал о тропиках.
Вернадский казался менее определившимся. Его интересовали все без исключения науки, и не только естественные. Пользуясь свободой посещения лекций, он с жадностью набросился на учебу. В течение первых двух лет учится практически на обоих отделениях своего факультета: на естественном и на математическом, не везде, правда, сдавая экзамены. С неменьшей силой его влекут не входившие в курс история, политэкономия, философия, даже филология. Он инстинктивно стремится к всеохватности, но опасается поверхностности. Составляет себе списки книг для чтения, из которых видно, что он читал на главных европейских языках, не дожидаясь переводов.
Кто не знал в молодости недовольства собой, страха перед жизнью и неуверенности в своих силах? Кто не хотел стать ловким в спорах, эрудированным и сожалел, что его уже знают таким — далеким от совершенства? Кто не рвался начать свою жизнь сначала? Иногда и в юном Володе Вернадском все рвется, мечется в каком-то отчаянии. Хочется бросить все и уехать туда, где его никто не видел, не знает его слабостей. В тропики! И начать жить подвижником науки, рыцарем истины. Чтобы действовать, надо разбираться в этой запутанной и противоречивой действительности, но чтобы знать, надо участвовать в жизни, ибо можно ли все постичь из книг? А может быть, уединиться, пока не снизойдет откровение? Пишет в дневнике, почему нельзя уехать отсюда далеко, в среду тех людей, где никто его не знает, где можно уединиться и предаться там одинокому, забытому учению, размышлению, пока не почувствует себя в силах выступить на арену деятельности. Но такие мечтательные порывы самоуничижения все-таки нечасты. Горестная рефлексия ненадолго овладевает им. Природная уравновешенность и здравый смысл берут верх. Зато укрепляется привычка самоанализа и ощущения себя в окружающем. Со студенческих лет он начинает летопись своей души.
Более или менее систематические записи многое дают, во внутреннем диалоге он вырабатывает сознательное отношение ко всему, в том числе и к себе самому. Вот запись от 12 мая 1884 года: «Чем больше в последнее время я углубляюсь в себя, тем больше я вижу свое малознайство, пустоту и недостаточность своей мысли. Несистематичность и неполнота знаний, неясность и необработанность общественных идеалов, слабость и непоследовательность характера — кажется, гнездятся во мне, завладели моим бедным умом. Я знаю, что меня многие считают чрезвычайно умным, развитым и т. п.; ожидают, что из меня выйдет что-нибудь замечательное; я сам часто более или менее сознательно укрепляю такие ложные представления и в то же время мне как-то невыразимо горько, больно и досадно, когда мне это высказывают в глаза, мне так и хочется выругать хвалящих меня и в бессильной злобе показать им, как бессилен, мелок, ничтожен. И самое главное, — нет строгой продуманности идей, они являются как — не пойму; нет силы характера — и от недостатка легко могу погибнуть. Я решился излагать на бумаге мысли, чтобы хоть немного систематичнее думать»
