Верховья - [10]

Дойдя берегом до зимней дороги (дороги никакой не было, была просто просека, по которой вывозили зимой бревна на берег), Чекушин остановился. Он уже мысленно видел поляну, зеленые вагончики на ней и мягкие густые волосы Настасьи, которая сидит у топящейся плиты, выставила навстречу огню полные горячие колени, наверное, не спеша чистит картошку.

Чекушин хотел идти сразу на поляну, но был всего-навсего шестой час, и он подумал, что поварихи еще, пожалуй, спят, потому что спит сам комендант Сергей. В последнем он был уверен и потому решил пройтись Шилекшей еще выше.

Предчувствие не обманывало Чекушина: барак и вагончики были безмолвны. Сергей спал в своей маленькой комнатке у входа, а напротив, в комнате чуть побольше, отдыхали поварихи. Вчера, уже в сумерках, намучившись, они прибрели по негодной дороге, а точнее по санному следу от вагончиков, на поляну и сразу легли спать. И вот утро давно уже пело и голосило, свистало на всю округу птичьими голосами, а они этого ничего не видели и не слышали, будто предчувствовали, что явится скоро бригада и смешает у них всю жизнь, перепутает день с ночью.

Выбравшись из чащи, Чекушин заметил, что туман с восходом солнца поредел и лыжи уже по-новому шуршат о снег. Глянув на раскачивающиеся вершины, Чекушин понял, что южный ветер сменяется на восточный, оттого даже днем начинало подмораживать.

К полудню день закрепился — солнечный, морозный, немного ветреный. Однако в затишках все еще таяло.

Поварихи отвешивали в вагончике-магазине макароны, масло, считали консервы. На плиту поставили баки, вскипятили воду, но пока ничего не опускали, ждали.

И дождались Чекушина. Выйдя из лесу, он постоял на краю поляны, наблюдая, как над бараком и над одним из вагончиков поднимаются дымы и убегают к старой сосне, волоча за собой по белой поляне фиолетовые тени. Где-то на поляне ворковал тетерев, Чекушин прислушался, но так и не понял, где он поет, под старой сосной или где-то в глубине леса. Отдышавшись, он направился к вагончикам.

Поварихи, греясь у плиты, пили чай. При виде Чекушина обе встали в растерянности. Однако Настасья быстро нашлась и снова села, загадочно улыбаясь.

— Так, так, так... девчонки, — проговорил Чекушин, оглядывая Настасью и не зная, что говорить дальше. Он сел за стол, положил перед собой перевернутую шапку и стал внимательно глядеть в нее, будто в тарелку. Галя не выдержала, прыснула и, вскочив, схватила в углу веник. Она шустро начала подметать в вагончике, чтобы не рассмеяться в голос и не обидеть мастера.

— Так варить ли сегодня, Петр Макарыч? — с наигранной серьезностью спросила все понимавшая Настасья. — Когда они будут?

Чекушин принял всерьез ее деловую заботу, и ему захотелось отдать твердое распоряжение, но он не знал, какое.

— Вы вот что, девчонки, — по-деловому, но уже как бы и по-свойски, решив не замечать неуместного смеха, посоветовал Чекушин, — сварите, значит, небольшой бачок, ясно-понятно. Себе-то хоть... Да и меня заодно угостите. Может, я ночевать у вас в бараке останусь. А то ведь боязно одним-то, ясно-понятно, а?

— Нет уж, Петр Макарыч, жену иди охраняй, — ответила Настасья, отставив кружку и протирая полотенцем блюдо. Сказав так, она отошла к окну и слегка присела перед зеркальцем в косяке, выглядывая себя там. — У нас кавалеров скоро целый барак будет, на выбор.

Чекушин обиделся и встал, но на всякий случай, не выказывая обиды, поддержал разговор в ее же шутливом тоне:

— А что, чужие-то, думаешь, лучше?

Заслышав сзади гармонь, сплавщики пошли как в наступление. Мишке казалось, что они готовы сейчас разбросать не только штабеля, а хоть целые горы из бревен. Яшка Шмель и не думал уставать, он разошелся и играл все подряд: польки, вальсы, частушки — все вплоть до самых последних модных песенок из тех, что наслушался по телевизору. В Веселом Мысе жил Яшка вдвоем с матерью на самом краю деревни. Он был гармонист с детства, как и его отец. Отца уже не было в живых, однако он успел купить сыну баян, о котором мечтал всю жизнь сам. И Яшка без особого труда перешел со звонкой гармони на этот баян, из-за которого едва виден был сам. Он гордо ходил с этим баяном по всей округе, играл на свадьбах и праздниках, любил почудить, был скор на шутку и прибаутку, поэтому и слыл везде желанным гостем. Его любили даже за то, что он был малого роста, за постоянную улыбку, за детские ямочки на щеках. Из-за роста Яшка не попал в армию, но все равно не унывал. Баян он свой берег, а гармонь таскал повсюду.

Княжев понимал, что в работе от него толку немного, и все-таки каждую весну записывал в свою бригаду... У него было свое правило: брал он людей разных, пригодных на всякие дела. Шмелев нужен был для веселья.

Понимал это и сам Шмель, поэтому как ни трудно ему было одолевать эту дорогу, а гармонь он с собой нес. И сейчас, когда люди уже выбивались из сил, он знал, что настал его час, и потому играл все азартнее, хотя давно уже был весь мокрый от напряжения.

Княжев от весновки ждал многого. Этот поход в леса давал колхознику не только отдых. В короткий срок, когда в полях еще не наступила посевная, можно было заработать неплохие деньги и поправить на них свое хозяйство. У Княжева младший из сыновей учился в Московском университете, единственный из деревни, и Княжев этим очень гордился, всегда посылал ему деньги. А себе он давно мечтал купить новый мотор к лодке и стиральную машину жене. Из-за денег, конечно, шли и другие. Василий Чирков из соседней деревни (все звали его Чирок) дважды горел и потому вечно строился. Не везло как-то этому мужику. Поначалу сгорела у него баня, и беды большой не было. Василий, как человек решительный, тут же выстроил новую. Но буквально через месяц, когда он ушел париться в эту баню с «чирятами», по недосмотру жены, почти шутя сгорел и старый большой дом. У Чирка было большое семейство. Всю жизнь он бедствовал, все хотел выравняться с людьми, чтобы забыли в деревне бедность его отца и деда, но жизнь, будто в насмешку, все осаживала его. А он становился еще настырнее, хорохорился, замахивался на все большее, будто и не замечал ничего...