Верхние Саванны - [61]

«Вуду? Что это такое?»

«Не знаю, как и объяснить. Скажем, странный культ животных, в котором немалую роль играет колдовство. Не советую вам пытаться узнать больше. Старайтесь держаться от всего этого подальше и не вздумайте пойти посмотреть, что происходит, если вдруг услышите в ночи далекий рокот барабанов. Мой отец всегда так поступал и жил припеваючи. Следуйте его примеру…»

Но Жиль как истинный бретонец оставался всегда в глубине души глубоко верующим, и он возмутился:

«Как? Языческий культ! И христиане столько лет терпели его и даже сейчас принимают?»

«А что им остается? Тем более что религия Вуду вполне терпима к другой вере, она и Христа запросто причисляет к своим богам. Видите ли, шевалье, я, как и вы, католик, но считаю, что разумнее не вмешиваться туда, куда нас не просят.

Вуду помогает рабам влачить свою несчастную долю, так что и для душевного, и для физического здоровья полезней ее не трогать. Я рассказал вам об этом, чтобы вы или кто-то из ваших не совершил по неосведомленности достойных сожаления ошибок…»

Тут путешественнику подошло время прощаться с американскими друзьями, и Жиль так больше ничего и не узнал, но теперь, когда «Кречет» лениво дрейфовал у берегов острова, слова молодого человека снова всплыли в памяти Турнемина, а ночной ветерок доносил до него, словно привет, запахи ванили и перца, обостряя его и без того страстное желание ступить, наконец, на эту волшебную землю, подобную Цирцее, — с той только разницей, что ее он не боялся.

Быстро текли часы, судовой колокол отбивал время. Ночь подходила к концу. При первом бледном проблеске зари море из черного стало превращаться в серое. И Жиль поспешил в свою каюту, чтобы привести себя в порядок. Обыкновенно он не слишком заботился о внешности, но при встрече с новой землей хотел выглядеть безупречно. Он стремился обставить эту встречу так, словно шел на аудиенцию к королеве.

С первыми лучами солнца Турнемин вышел на палубу в своей лучшей форме офицера королевской гвардии. Серо-голубой мундир с пунцовыми обшлагами и воротником был щедро украшен серебряными галунами, лосины из белой замши заправлены в лакированные, победно сверкающие сапоги — матросы просто остолбенели от восхищения при появлении Жиля.

Капитан Малавуан даже лишился на время дара речи, высоко подняв брови и подбоченившись, он молча наблюдал, как Турнемин проследовал на носовую палубу, и лишь затем воскликнул:

— Боже правый! Господин шевалье! Уж не на бал ли вы собрались? Или решили с ходу нанести визит губернатору Санто-Доминго?

— Вовсе нет, капитан. Просто я считаю, что нужно соблюсти все правила этикета, когда ступаешь на землю, где предстоит жить. Конечно, придется испытать некоторые неудобства, памятуя о тропической жаре, но вы меня чрезвычайно обяжете, если поднимете большой флаг, переоденетесь сами и дадите команду экипажу надеть парадную форму. При входе в бухту, разумеется, отсалютуем пушками.

Глаза Малавуана совсем округлились.

— Вы хотите, чтобы я надел форму?

— Именно. Вы, господин Менар… де Сен-Симфориен и все матросы. Да вот, посмотрите…

В эту минуту на палубе появился Понго. Увидев, что хозяин наводит красоту, он счел за благо последовать его примеру, и, судя по раздавшимся приветственным возгласам команды, ему это удалось в полной мере.

Он был великолепен: туника и штаны из белой замши расшиты красными и черными узорами, на голове — традиционный убор из орлиных перьев, бронзовое лицо величественно и торжественно — ни дать ни взять языческий идол. Даже Малавуана проняло: схватил свой бронзовый рупор, кинулся на мостик и завопил во всю глотку:

— Поднять большой флаг… и живо всем переодеваться в парадное! Проследите, господин Менар, а потом сами нарядитесь!

Еще ни один приказ на корабле не исполнялся с такой скоростью — матросы хорошо знали Жиля и догадывались, что его праздничное настроение не ограничится парадными костюмами, а потому первые часы пребывания на новой земле обещают для них быть веселыми. Очень скоро «Кречет» расцвел флагами и вымпелами, развешанными между мачтами, как полагалось по протоколу. На макушке бушприта вился на ветру стяг с королевскими лилиями, точно такие же украшали грот-мачту и корму, а на фок-мачте весело плясал бирюзово-золотой флаг Турнемина.

Разряженный, как девица в праздничном уборе, парусник под командованием капитана в красно-синей парадной морской форме снова подошел ко входу в бухту и дал сигнал лоцману.

На этот раз лоцман появился немедленно. Вероятно, его уже предупредили из форта на мысе Лимонада, откуда наблюдали за вновь прибывшим судном, или он еще вчера слышал их пушку, только не успел рассеяться дым сигнального выстрела, как проводник пришвартовал свою шлюпку к борту «Кречета».

Лоцман оказался уроженцем Марселя. Темно-рыжий, как каштан, вспыльчивый, как порох, болтливый, как сорока… и грязный, как свинья. На талии красный пояс немыслимой длины, ниже — серо-красные полосатые штаны, выше — когда-то белая сорочка, рукава ее были закатаны выше локтя, оголяя мускулистые, словно вырезанные из потемневшего от старости оливкового дерева, волосатые руки. Последний штрих в странном облике марсельца — лохматая борода пророка и треуголка с золотыми галунами, из которых во все стороны торчали нитки. Малавуан скептически осмотрел незнакомца.