Верхние Саванны - [119]

Раздался стук копыт: кто-то мчался галопом мимо дома. Жиль подошел к окну: Финнеган, бросив поводья, мчался под темным сводом дубовой аллеи. Он уезжал из поместья. Он покидал его, возвращался к своему пьянству и портовой грязи.

Турнемин больше не мог оставаться один в этом роскошном зале с вышитой скатертью, серебряными подсвечниками, сверканием хрусталя. Он вышел, заколебался: его тянуло к Жюдит, хотя бы для того, чтобы, вынудив жену подчиниться своему желанию, доказать себе, что он по-прежнему хозяин положения. Но сегодня ему пришлось бы для этого высадить дверь — тут Жиль не сомневался. Да и тогда еще неизвестно, как она себя поведет…

Растерянный — хоть Жиль и не хотел себе в этом признаваться, — он вышел на задний двор: здесь при пляшущем свете факелов сидели вокруг тела Селины чернокожие. Она лежала на своем украшенном цветами и зеленью катафалке, обряженная в новое красное платье, с убором из черных и красных перьев на голове. Широкий венок из цветов скрывал ужасную рану, которую милосердные руки постарались зашить, как могли. Перед настилом стояли корзинки с фруктами, сушеной рыбой, печеньем: их съедят на рассвете те, кто просидит рядом с телом всю ночь. В углу Корали мешала что-то в огромном котле, укрепленном над костром. Все оделись в лучшее свое платье, девушки в белом тихонько пели, а Купидон, сидя прямо на земле, мягко отбивал ритм, зажав между колен большой барабан. Кто-то плясал.

Понго тоже был здесь, он наблюдал, прислонившись спиной к дереву и скрестив на груди руки. Когда подошел Жиль, индеец едва повернул голову, но улыбнулся — явление для него крайне редкое.

— Они делать красивый праздник для Селина!

У нас тоже делать праздник, когда Великий Вождь уходить в Вечный Лес, потому что Великий Вождь уходить к большая радость и большая могущество.

Понго очень редко заговаривал о своем племени, которое приговорило его к смерти и бросило в реку, за что он, похоже, нисколько не держал на него зла. Несомненно, это признак большого волнения.

— Они еще завтра будут праздновать. Я сказал Моисею, чтобы дал им немного тростниковой водки после похорон.

И совсем другим тоном Жиль добавил:

— Наверное, тебе придется теперь одному заниматься больницей. Финнеган уехал.

— Понго знать. Он очень несчастный. Большая боль из-за любовь к девушка с волосами, как лунный свет. Она его не любить, любить твоя…

— Откуда ты знаешь? Он сам сказал?

— Нет, Понго иметь глаза — видеть. И еще Финнеган говорить сам один, когда седлать лошадь. Твоя не мучиться! Его возвращаться.

— Не думаю. Он не вернется.

— Хороший врач, а хороший врач никогда не покидать больной.

Жиль пожал плечами.

— Больница сейчас почти пуста. Ты и один справишься.

— Тяжелый больной не в больница.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Твоя тяжело болеть. Болеть плохая любовь, а плохая любовь приносить много горе. Врач знать. Потому Понго говорить: врач возвращаться.

Но прошел еще один день, а Финнеган так и не появился.

О похоронах Селины долго еще говорили в округе. Не желая усугублять свои разногласия с Церковью и в соответствии с собственными убеждениями Жиль послал в Порт-Марго за аббатом Ле Гоффом — он был там вроде как кюре да еще служил мессы в маленькой часовне Лембе.

Сразу по приезде в поместье Жиль щедро одарил его да еще добавил к деньгам хорошего мула: теперь святой отец мог без помех добираться до часовни, и она станет своего рода приходской церковью поместья.

Аббат Ле Гофф оказался глух как пень, но обязанности свои выполнял самым точным образом, по крайней мере пока его не подводила подагра, сущее проклятие для любителей поесть и выпить. Он был стар, призвание свое нашел довольно поздно: немало пришлось ему бороздить моря, случалось даже заниматься пиратством, пока на него не снизошла Божья благодать, обеспечивая спокойную и безбедную старость. Человек в общем-то приятный, он до того оберегал теперь обретенный покой, что просить его о помощи в борьбе против братьев из Кап-Франсе, было бесполезно. Впрочем, он бы и не услышал…

Поскольку мамалой была крещеной, аббат согласился благословить покойную, пропеть над ней заупокойную молитву и затем, разбогатев на один золотой, отправился восвояси, предоставив чернокожим хоронить ее, как сочтут нужным. Четыре крепких негра понесли Седину так же, как она лежала, с открытым лицом, к могиле, а вокруг пели и танцевали все рабы плантации, к которым присоединились многочисленные незнакомцы, верные ее почитатели, если судить по обильно текущим из их глаз слезам и по страстным выкрикам. Жиль с домочадцами тоже шел следом.

Если предыдущую ночь чернокожие провели у тела жрицы, то эту они сидели возле могилы, пили тростниковую водку, ели, а утром каждый вернулся к своей работе.

Этот день, третий из отведенной братом Игнатием недели, показался Жилю тяжелым и нескончаемым. Финнеган не появился, и надежда увидеть его снова становилась час от часу более хрупкой. Жюдит ходила с осуждающим видом, с Жилем не разговаривала, а посвящала все свое время дому: объясняла толстой Корали ее обязанности, наводила с маленькими служанками порядок в бельевых шкафах. За столом она молчала, не отвечала, даже когда Жиль сам обращался к ней, и вообще, вела себя так, словно вовсе не замечала присутствия супруга.