Верхние Саванны - [116]

Де Барбе-Марбуа встал со своего места, обошел стол и присел на него совсем рядом с посетителем.

— Буду с вами откровенен, господин де Турнемин. Извините за резкость, но на солидарность хозяев плантаций, какие бы большие неприятности вас ни ожидали, вам лучше не надеяться.

Они на вас сердиты.

— За что? У меня прекрасные отношения с соседями..

— Разумеется, внешне все обстоит благополучно. Я не говорю о господине де Ла Балле — он, безусловно, питает к вам искреннюю дружбу, — но остальные не могут простить ваших методов хозяйствования: они кажутся им слишком… скажем, революционными. Всем известно, что у вас на плантации не осталось ни одного настоящего раба, одни «свободные граждане саванны» — как купите, так сразу освобождаете. По общему мнению, это подрывает устои хозяйства на острове, вы подаете дурной пример другим. Кстати, то, что вы не занимаетесь контрабандой, как остальные, скорее минус в их глазах, чем плюс.

— То есть как? Мне ставят в упрек соблюдение закона? И это говорите мне вы?

— Я сейчас беседую с вами не как главный управляющий, я просто хочу, чтобы вы ясно представляли себе ситуацию. Местным плантаторам кажется странным, что человек, который воевал на стороне победивших Соединенных Штатов, не торопится завязать торговые связи со старыми боевыми соратниками, а поскольку у всех свежо в памяти ваше сногсшибательное появление на острове в великолепной форме офицера королевской гвардии, то из всего этого делают вывод, что вы — простите за грубое слово, но другого не подберешь — шпион Версаля.

Лицо Турнемина побагровело от гнева.

— Я? Шпион? Да кто осмеливается?..

— Все или почти все… если не считать Ла Валле — поверьте, ему приходится тратить немало усилий, защищая вас в Совете, — спокойно ответил управляющий. — Но вы успокойтесь.

Обычно я так не думаю и прошу вас не бросаться на первого встречного землевладельца, требуя сатисфакции. И так уже общество недоумевает: за что вы лишили кисти бедного Рандьера?

— Он оскорбил мою жену! Разве этого мало? — резко спросил Турнемин.

— Ну вот, еще и это. У вас слишком красивая жена: мужчины завидуют, женщины ревнуют, что вовсе не улучшает отношения к вам. Если вас вынудят покинуть остров… или случится еще что похуже, многие обрадуются. Раз вас превозносят до небес негры, на дружеское расположение белых не рассчитывайте. Скажите, а при дворе у вас прочное положение?

— Да, весьма. И король и королева не раз оказывали мне свое покровительство.

— А господин де Водрей? Он ведь здесь родился, это одна из самых значительных политических фигур в колониях. Если вы с ним на короткой ноге, это могло бы помочь…

Жиль вспомнил креола — дерзкого фанфарона, любимца королевы: это он предоставил свой дворец для первого представления тогда еще запрещенной «Женитьбы Фигаро».

— Мы с ним не слишком близки, но знакомы…

.и у нас есть общие друзья, — добавил он, подумав о Марии-Антуанетте и о Бомарше.

— Я постараюсь, чтобы это стало известно на Санто-Доминго. Возможно, тогда отношение к вам несколько изменится. Не смею вас больше задерживать… и сожалею, что ничего не смог сделать.

— Вы прояснили мне мое истинное положение, господин главный управляющий. Это неоценимая услуга, я благодарю вас…

Услуга и в самом деле была неоценимой, но настроение Жиля от этого не улучшилось. Покидая здание управления, он видел происходящее совсем в ином свете, чем раньше. Он ехал на благородном Мерлине через город, и ему казалось, что он читает во взгляде тех, кого приветствовал или на чьи приветствия отвечал, недоверие, недоброжелательство, даже презрение. Лишь женщины улыбались Жилю по-прежнему, но ему совсем не нравился блеск их глаз: так провожают взглядами — он это видел, идущих на эшафот. Шпион!

Его считают шпионом! Гордость Турнемина была уязвлена, его охватывал бессильный гнев. Если бы можно было вызвать всякого, кто осмеливался так думать, на дуэль…

Жиль оказался возле церкви, спешился, вошел внутрь. Утренняя месса кончилась, храм был пуст. Лишь две или три коленопреклоненных женщины молились возле статуй святых.

Ни одна из них не обратила на Турнемина внимания. У каждой были свои печали, на лицах двух из них, полуприкрытых, по испанской моде, кружевной мантильей. Жиль увидел слезы.

Тогда и он обратился к своим заботам, прошел к боковому алтарю, где светилась красная лампадка, опустился на колено и воззвал к Господу.

«Всевышний Владыка, — сказал он, — заранее прошу у вас прощения, потому что мне предстоит вступить к борьбу с теми, кто представляет вас на земле. Хорошо ли, плохо ли они справляются со своими обязанностями, не мне судить.

Но вы сами дали мне «Верхние Саванны». Теперь это мой дом, и я люблю его, как и тех несчастных, которых мне, вашей волей, удалось вырвать из ужасающей нищеты и избавить от страданий.

Я пришел сказать вам, что не позволю своим слугам снова попасть в рабство, еще худшее, чем раньше, потому что теперь они познали надежду.

Я буду защищаться сам и защищу их силой оружия. Думаю, что не погрешу этим против вашей воли. Если же вы уготовили мне и моей семье иную судьбу, все в ваших руках!»

Это мало походило на молитву. Скорее, на уведомление — разве мог подумать сын Мари-Жанны Гоэло еще несколько лет назад, что будет так разговаривать с Господом? Однако, покидая церковь, Жиль приободрился, он был полон решимости и внутренней уверенности, что правда на его стороне: не может Бог поддерживать узколобых священников, вроде брата Игнатия, или общество, где человек эксплуатирует человека только на том основании, что у них различный цвет кожи. Если уж Господу было угодно создать и краснокожих, и желтых, и черных, почему только белые портят жизнь остальным? По какому праву они требуют, чтобы та или иная раса служила им, стоя на коленях? И как могли эти люди, скакавшие ему навстречу верхом или катившие в колясках к своим прекрасным жилищам, утопавшим в зелени райских садов, элегантно одетые, украшенные драгоценностями, располагающие всем, что может дать природа или человеческий труд самого чудесного и изысканного, как могли эти люди не понимать, что живут на вулкане и дни их уже сочтены? Их ведь всего горстка: тридцать тысяч против полумиллиона чернокожих, в которых страшная участь породила ненависть к хозяевам и жажду мщения… Стоит в одном месте вспыхнуть искре, и рухнет целый мир.