Веревочная лестница - [2]

Неплохо поработал и критик, причем не только поработал, но и заработал. Сотрудничая только с самыми престижными и высоко-гонорарными изданиями типа немецкой газеты «WELT am SONNTAG», «Коммерсанта» или «Русского телеграфа», с другими немецкими, американскими и отечественными изданиями, он трудился не за страх, а за совесть – потому что, во-первых, понял, что, в ситуации отсутствия нормальных университетов, место русского интеллектуала в России 90-х годов было – газета. Во-вторых, ему, привыкшему к писанию без границ и правил, понравилась игра в успех с писаными и неписаными законами, конкуренцией, возможностью сказать об одном и том же на разных языках: для немцев – на уровне продвинутых гимназистов восьмого класса, для русских американцев – что угодно, но без слов «дискурс» и «дифференция» и желательно на фоне красочного душераздирающего полотна «Россия, кровью умытая, умирает от отсутствия снега зимой». Но, без сомнения, самым интеллектуально емким был «Коммерсантъ» – о многом здесь можно было сказать, почти не меняя голосовой гаммы, разве что коротко. И это не смущало, пока не появилось «Новое литературное обозрение», хотя, с другой стороны, сравнивать интеллектуальный журнал и газету, пусть и самую пристойную в стране, не вполне корректно.

Пожалуй, меньше я доволен публицистом: лет семь он публиковал огромные, на полосу, статьи в «Литературной газете», «Московских новостях», других московских и петербургских газетах, получая за всю эту титаническую работу символические гонорары и отрабатывая гражданский долг. Цель – способствовать разъяснению понятий, а кредо – особая ценность индивидуализма и достоинства в традиционно инфантильной России. Чем недоволен? Да тем, что он (как, впрочем, и многие другие) добился намного меньшего, чем хотел бы (да и надо) для нормальной жизни. Прошли по крутой спирали и опять очутились в той же самой детской с мечтами о справедливом папе, который отберет любимую игрушку и накажет по всей строгости закона всех этих сук. Единственный плюс – еще пять лет назад вся эта публицистика, казалось, медленно, но верно накрывается медным тазом, ан нет, прошло всего года два, и опять вроде блестит как на пожаре.

Конечно, структура этой книги не позволила сохранить игровой момент. Жанровая композиция – публицистика, критика, эссеистика (литературоведение), воспоминания, appendix, казалось бы, соответствует последовательной смене интересов. Что справедливо лишь отчасти, действительно соответствуя определенной тенденции: в первой половине девяностых публицист работал интенсивнее философа, а разочарование в возможностях газеты у критика во второй половине девяностых создало дополнительный импульс для работы литературоведа. Но как показать реально существовавшие противоречия, когда интеллектуал-литературовед снисходительно взирал на журналистскую поденку, отсутствие глубины и научной корректности (а порой, да, да, и поверхностность) в работе критика, в то время как на публициста до сих пор смотрит как на не вполне вменяемого и пафосного крикуна. Притом что для критика, избалованного вниманием модных газет с хорошими гонорарами, ну совершенно непонятно, как можно месяцами писать эту тягомотину для научных журналов, не получая за это практически ничего и имея лишь призрачные перспективы для научной же карьеры (по меньшей мере, в благословенном отечестве; чья цитата, помним).

Конечно, все это скрыто за сухой рубрикацией, а проявляется на уровне стиля и языка, особенно если тема одна, а критик с литературоведом не могут ее поделить и каждый дует в свою дуду. Если воспользоваться терминологией формалистов, представленное – фабула. Сюжет можно построить, если сопоставить почти одновременную работу критика и публициста, философа и литературоведа, писателя и очеркиста в разных изданиях и увидеть перекличку ролей и их диалог, который жанровое деление почти начисто нивелирует. Что еще? Никакой розановщины, никакого мракобесия и продажности. Все клиенты работали честно в рамках конкретной специализации. Да, критик чем дальше, тем определеннее воплощал строгий критерий отбора тех изданий, с которыми сотрудничал. И дело не только в гонорарах, но в отчетливости самого издания, в его, как сказал бы философ, культурной вменяемости. Но издание – это не только рупор, но и пьедестал, а критик, как человек амбициозный, естественно, был томим желанием, чтобы его работа была на виду. И не литературоведу, который ориентирован на свой узкий круг, увы, нищих, но неподкупных знатоков, судить его, потому что и сам не в «Литобоз» или «Новый мир» таскал свои статьи, а в «НЛО», почему – и так понятно.

Конечно, философ прокомментировал бы эту ситуацию как диалог разных дискурсов власти – власти масс-медиа, победивших литературу, и власти научного знания, нарративов, – и указал бы разные «референтные группы», составлявшие аудиторию, скажем, «Русского телеграфа» или «Бостонского курьера», и, как следствие, разные механизмы обретения символических ценностей и разную структуру этих символических ценностей при процедуре чтения газетной или научной статьи. И, по мнению философа, совершенно естественно, если читателю раздела «Публицистика» будет совершенно чужд язык раздела «Эссеистика», и наоборот. Но, с другой стороны, при такой композиции появляется еще один сюжет – не только диалога, но и противоборства разных дискурсов власти, их борьбы за более высокий статус в социальном пространстве. В то время как критик, более внимательный к деталям, заметил бы, что составитель постарался не трогать тексты, опубликованные с конца 80-х по настоящее время (и, увы, не оснастил необходимым аппаратом статьи, которые в газетах публиковались без ссылок), а для создания иллюзорного единства отобрал для раздела «Эссеистика. Литературоведение» предварительные и более облегченные (в смысле стиля) варианты статей, то есть именно те, что были опубликованы философом в журналах, а не вошли в его монографию «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти».