Верёвка - [4]

«Почему сказано, будто владеет человек всеми рыбами морскими, птицами небесными, и скотом, и всеми тварями, живущими на земле? Кем может владеть человек, ежели собой он не владеет?.. Несчастливец владеет счастливцами? Глянь на парящего в небе орла, на гонящего своих олених оленя или на царя вод бегемота. Вот где красота, гордость и величие! Какие заботы у них? Чем они тяготятся?.. Вглядись в их очи, ежели можешь. А человек?.. Один приходит торговать, другой — воевать, третий, говорят, наблюдать. Ты — наблюдаешь?… Что делаешь ты? Ведь тоже воюешь по-своему… и я воюю с тобой…»

Одна ночь ему особо врезалась в память. Та ночь стала началом. Конец пахнет рыбой.

Та ночь пахла иначе. Терпкий воздух, высокие эвёзды, треск костра. Чудак сидел под смоковницей, спиною к костру, над ним горел факел, метая багровые тени, словно лапы чудовища, красного демона или ангела; но Чудак не глядел, не интересовался, был весь поглощён: Чудак сидел на пне за сделанным Петром столом для трапез и читал, не слыша его приближения. Лишь когда его тень упала на стол, разрубив красноту, Чудак обернулся.

— Что читаешь? — спросил он.

Чудак будто бы испугался, сгрёб рукою свой свиток к краю стола, но после вдруг одумался и показал:

— Вот, смотри.

Он не мог разглядеть при таком свете, он попросил:

— Если хочешь, читай мне.

Чудак пристально глянул ему в глаза, но, наверное, тоже не мог разглядеть, либо нечего было разглядывать, потому как с охотою повернулся обратно к столу и стал читать. Вслух. Голос, мягкий и робкий, трепетал словно ночь, и в той ночи не было звёзд и костра, в той ночи уже витал запах рыбы, смутный, неясный — но он учуял.

«И возьму жезл Мой — благоволения и переломлю его, чтобы уничтожить завет, который заключил Я со всеми народами. И он уничтожен будет в тот день, и тогда узнают бедныя из овец, ожидающие Меня, что это — слово Господа. И скажу им: если угодно вам, то дайте Мне плату Мою; если же нет, — не давайте; и они отвесят в уплату Мне тридцать серебренников. И сказал Мне Господь: брось их в церковное хранилище, — высокая цена, в какую они оценили Меня! И взял Я тридцать серебренников и бросил их в дом Господень для горшечника».

Он не забыл. Он всё выполнил точно. Тридцать сребренников. Но тогда он не думал, а когда назавтра Чудак объявил: «Надлежит Мне идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть», — вот тогда он задумался и испугался и не мог сообразить: что Чудак говорит, для чего, зачем так, почему? Глупый Пётр запрекословил — и Чудак осерчал не на шутку: «Отойди от Меня, сатана!» Это было серьёзно, он понял — но зачем же так жутко, зачем?

«Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною; ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт её».

Пошли все. Все как один. Разве могло быть иначе…

Он надеялся, что Чудак образумится, он хотел поговорить, рассказать по-другому о себе и о Ней, про Афины, про Элладу и Рим, про Египет, что-нибудь выдумать, привести доводы, какие ни на есть — но Чудак уже стал одержим, Чудак всех избегал, его боле всех. Чудак сделал свой выбор, оставалось сделать ему. Он колебался.

А эти всё спорили, всё выясняли, всё торговались. Мерзко было смотреть на их лица, мерзко слушать их речи. Будто на чужих языках изъяснялись они. Возле Иерусалима Чудак в третий раз повторил, что предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят его на смерть; и предадут его язычникам на поругание и биение и распятие. Но слова сии текли мимо ушей их. Они снова решали: одесную, ошуюю… Чудак даже не гневался боле, он рассказывал им свои притчи, пытался вдолбить — но то было тщетно, и Чудак знал. И тревожился, торопил.

Они расположились у прокажённого в Вифании. Когда все возлегли, появилась вдруг женщина с сосудом в руках и начала поливать Чудаку голову миром. Многие возмутились: к чему такая трата, не лучше ли продать и раздать деньги нищим? Смутился и он, и старые подозрения шелохнулись в груди. Почему Чудак говорит: нищих всегда имеете, а меня не всегда? Почему разделяет, ежели он любит, как же он любит?.. Дерево проклял ни за что ни про что… Любит ли он окроме себя?

И Чудак словно понял, почувствовал, услыхал его мысли. Их взгляды встретились. «Возливши миро сие на Тело Мое, она приготовила Меня к погребению».

А эти, как жалки были эти. Как скривились их скудные лица, как тряслись их душонки, когда Чудак объявил: «Один из вас предаст меня». Их била дрожь. «Не я ли, Господи? Не я ли? Чур меня, чур!» Нет, конечно же нет. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Ха-ха-ха. Им возлюбить? Им бы себя возлюбить, хотя бы себя.

Он не сразу пошёл. Он лежал на траве под весенним ласковым солнцем, кругом пели цикады, кузнечики, птицы, всякая живность; благоухали цветы и травы. Он считал облака, игривые белые клочья, бороздившие синее небо или, может, Святую Обитель. И в его голове неслись облака, наверное, чуть погрузнее, но такие же клочья неизвестно чего. Он был сам не свой, Чудак заполонил без остатка его сердце и душу.