Верёвка - [3]

Его отец не смог защитить его мать. Стоял бледный в углу и трясся от страха. Потом пил и дубасил его. И он тоже не смог защитить. Ни жену, ни свой плод в её чреве. И если б он удавился — он бы стал как отец, он бы струсил пред Богом или пред Диаволом — кто бы там ни был, — он бы навек признал своё рабство, но он не хотел быть рабом. Никак не хотел! Он был рождён не напрасно, его мать не ошиблась, не мучилась зря, не согрешила, нет, нет!

Никогда не понять человеков. Одни говорят о гармонии, о чудесном Небесном Отце, о благодати — но хранят взаперти своё семя яко строжайшую тайну. Другие же стонут и воют подобно шакалам, но плодятся по-воробьиному. Не понять человеков. Яко дети. Яко овцы без пастыря.

Он не верил святошам. Никогда. Их святость от страха, их души скованы страхом крепче брони. Они не могут один на один, сразу ищут подмоги, сразу сдаются. Что они говорят? «Здесь — тщета и юдоль; гармония — Там, нужно скорее вернуться, слиться, постичь». Ежели так невтерпёж им вернуться, зачем отделялись? Оставались бы там сосунками, терзая грудь своего Совершенства. Нет! Настоящие человеки другие. Надо что-то оставить. Надо сделать прекрасное. Дабы хоть один после тебя мог гордо воскликнуть: Се человек!

Он не верил святошам. И когда услыхал про Чудака, долго смеялся. А потом пришёл уличать. И стал соучастником. Во второй раз.

Всё решилось в тот вечер. В первый же вечер. Он пришёл уличать. Он рассказал свою жизнь. О брате, о матери, о жене. О глазах пронзённых на поле брани. О тысячах, которых косят мор и глад ни за что ни про что. «Тот, кто всё это видел, как может тот веровать?» — спрашивал он. И распалялся всё боле, впадал в неистовство, негодовал: «Враки! Сей есть Зверь! Коль скоро есть Кто — так Зверь!»

А Чудак улыбался в ответ. Не серчал, не хмурился даже — улыбался. «Твой Бог — Зверь, хуже волка!» — и только улыбка в ответ.

«Взгляни на тех, — наконец промолвил Чудак, — что засели за трапезой. Они тоже не веруют, как и ты. Ступай к ним!»

Он поразился, споткнулся. Тех он уже видывал, те молились по семь раз на дню, по семидежды семь, на каждом шагу. Кто ж тогда верует?

«А ты подумай, — сменился в голосе Чудак, — сии твердят, что Он — всюду, всё слышит и знает, всё видит, и ни один волос не упадёт помимо воли Его — пошто тогда им молиться семидежды семь раз на дню? Иль они знают что-нибудь лучше Его? Иль Он слеп?.. Нет, сии в душах не веруют, сии веруют в словах. В душах веруют птахи небесные, деревья, цветы, звери всякие, даже псы, коли не гонит думы их человек. Так и ты. Ты тоже не веруешь, и совсем не потому, как говоришь. В словах твоих кривда. Ты винишь Господа, а сам не веруешь, никому сам не веруешь. Винишь не того. Кабы мог ты винить себя — никто бы не умер. А ты винишь Господа, а сам не веруешь. Винишь Того, в Кого не веруешь. Остаются пустые слова, сотрясение воздухов. Как может быть у тебя правда? Как может быть у тебя любовь? Тебе боязно, ты всю жизнь боялся любить — и смерть одолела. Всех одолела, кого ты боялся любить. Тебе боязно — и ты швыряешь грех свой Господу, перекладываешь на Его плечи. А Он принимает. Всё принимает. Не любить — главный грех. Всё из того. Ты бывал у эллинов. Один из сих мужей сказывал: „Дайте мне точку опоры — и я сдвину Землю“. Он как ты. Ты не можешь судить, потому как нет у тебя точки опоры. Знай же, точка опоры здесь», — Чудак коснулся рукою груди — там, где сердце.

Он примкнул к Чудаку и был приставлен к кассе. С первого дня.

Всё пошло вверх тормашками в его голове. День за днём волочился он за Чудаком с ящичком на плече. И наблюдал.

Чудак был одинок, как и он. Может быть, боле. Наверное, боле. Эти, что окружали его, ученики — на них трудно было глядеть без улыбки. Как-то раз они шли, он был первым, Чудак с остальными сзади; и какой-то замызганный пьяный нёсся навстречу. Он уступил тому путь, и пьяный толкнул Чудака. Пётр готов был убить бедолагу, и Иоанн, они все налетели, как коршуны. Один он стоял поодаль. И Чудак. Чудак их унимал, срывал голос, был в гневе. А те бушевали. Потом Иоанн обвинил его, что он трус: почему, мол, пропустил пьяного, почему не столкнул с дороги? Всяк человек себя по-своему ценит. «Тузиться с пьяницей пристало пьяницам», — так он ответил. И Чудак вдруг его похвалил. И изрёк: «Тот, кто нашёл самого себя, — мир недостоин его».

Трусы были они. Страх таился в их душах. Они не любили, они сдавали в рост свою «любовь», они покупали блаженство потом, потому как ужасно боялись того, потому как их души тряслись. Они готовы были биться на кулаках, кому в Царствии Небесном воссесть одесную, кому ошуюю. Они не стоили того пьяницы, им бы быть гладиаторами на потеху толпе. И Чудак это видел. И грустил, постоянно грустил. А по ночам что-то читал втайне от всех. Ото всех, но не от него.

Он единственный дерзал спорить. Нет, был ещё Пётр, упрямец, тот спорил при всех, перед публикой, по-другому. Они же беседовали чаще тёмными вечерами, когда прочие давно уже спали и видели сладкие сны о своём будущем рае. «Врёт твоё Писание!» — обличал он, со всех сторон обличал, раз за разом. А Чудак слушал — и улыбался. И всегда находил, что ответить. Или как промолчать…