Вересковая принцесса - [47]

Но и здесь меня частенько вспугивали. Дагоберт, который проникся страстью к археологии и гордо называл себя ассистентом моего отца, проводил по полдня в библиотеке и кабинете античности. Заслышав, что он входит в библиотеку, я сбегала через противоположную дверь, мчалась сломя голову вниз по лестнице, и этот детский страх и робость не исчезали даже в огромном пространстве между мансардой и первым этажом — я бежала и бежала, пока, задыхаясь, не оказывалась в лесу.

Этот лес был изумителен в своей безыскусности и самобытности. Прежние господа Клаудиусы купили его и обнесли оградой, причём не для того, чтобы использовать в деле, а лишь с целью найти себе место для тихих прогулок, чтобы можно было побродить по своей собственной земле, не опасаясь помех и посторонних лиц — единственная роскошь, которую они себе позволяли… Вначале острая тоска по бесконечному небу над пустошью не давала мне возможности ощутить красоту леса. Мои глаза никогда не устремлялись кверху — зелёное небо, как это ужасно! — но нежно смотрели на белые цветы, которые робко выглядывали из мха и листвы — они казались мне такими же заброшенными и пугливыми, как и я сама.

По пустоши я бегала с полнейшей беззаботностью — но здесь не решалась забраться глубоко в лесную чащу. Я ограничивалась ближайшими окрестностями дома, и моим излюбленным местом стал береговой кустарник у реки — он был точь-в-точь такой же, как в Диркхофе. Но и оттуда меня выгнали уже на второй день моего пребывания в К. Когда Илзе понесла моё письмо на почту, я проводила её до мостика. Под изящно изогнутой железной аркой текли ясные прозрачные воды, журча так же тихо и мирно, как и мой любимый ручей за Диркхофом. Я скользнула в кустарник — это были ольха и ива, сквозь ветви которых мерцали белые стволы берез. На дне реки не лежали жемчужные ракушки, но оно было устлано гладкой галькой, а невысокий берег был покрыт дёрном и цветущими лютиками. На мелких волнах дрожало искрящееся голубое пятно — это было отражающееся в реке небо… Всё, всё как в маленькой заводи у дома! Я скинула башмаки, и через мгновение прозрачная вода уже обтекала мои ноги, которые, к моему огорчению, за несколько дней в чулках изрядно побелели. У меня словно камень с души свалился; он свалился в реку, и его унесли волны. От радости и удовольствия я засмеялась и затопала ногами по воде, да так, что брызги полетели во все стороны. И тут в кустарнике хрустнула какая-то ветка. — Часто из Диркхофа к заводи прибегал Шпитц, он искал меня и прыгал ко мне в воду. Он обычно ломился ко мне через кустарник, и сейчас я душой настолько была дома, что при треске в кустах сразу же подумала о моём неуклюжем любимце. Я громко позвала его по имени, — ах, как же я осрамилась с этой своей иллюзией! — но никакой Шпитц не прибежал; зато в том месте, откуда донёсся хруст, разошлись и сомкнулись ветки ивы, и за ними исчезла белая мужская рука.

Одним прыжком я выскочила на берег; я готова была разрыдаться от досады. Уже в первые часы моего двухлетнего пребывания здесь меня вновь поймали на старом; Дагоберт снова увидел юркую ящерку босой — ну, сейчас они начнут смеяться и насмешничать в главном доме… Но когда я менее часа назад шла к моему отцу, Дагоберт был в тёмной одежде; и потом — разве сейчас не мелькнул в кустах яркий проблеск? Этот проблеск я уже видела сегодня у конторского стола, он возник на кольце у господина Клаудиуса… Я с облегчением перевела дух — это был всего лишь господин Клаудиус! Он, наверное, услышал моё бездумное топанье по воде и, обеспокоенный, пришёл посмотреть, кто это ломает ветки в его кустарнике и взбаламучивает гальку в его реке. Он может быть спокоен, строгий господин — я больше не буду этого делать.

Мы были уже пять дней в К., и настало воскресенье. В Диркхофе мы лишь издали слышали колокол, его голос доносился до нас словно прерывистый жалобный стон, — и как же я была потрясена этим утром, услышав глубокий, сильный колокольный звон!

Илзе отправилась в церковь, и когда она под гудение колокола торжественно обходила пруд, я стояла в холле и смотрела ей вслед… Из своей комнаты вышел старый бухгалтер, державший под мышкой сборник псалмов и натягивавший на ходу длинные лиловые перчатки — пожилой господин прямо-таки излучал чистоту и элегантность.

Проходя мимо меня, он вдруг остановился. Он не поздоровался; его высокая шляпа сидела на голове как пригвождённая; к тому же он смерил меня с головы до ног строгим взглядом. Я задрожала и испугалась, и в тот момент, когда он открыл рот, чтобы заговорить, я убежала в лес.

Ужас — а вдруг он идёт за мной? Я остановилась и, переведя дыхание, робко глянула через плечо. Над тропинкой за моей спиной сомкнулись заросли — сама того не подозревая, я забралась довольно высоко по склону холма. Здесь стояла полная тишина — набожный человек продолжил, конечно, свой путь к храму… Тропинка вывела меня на лужайку, на которой ещё лежала роса, а в траве густыми гроздьями алела земляника — здесь её, наверное, никто не собирал. Ягоды наполняли своим ароматом воздух, сверкавший золотыми искрами — мне показалось, что в нём ещё слышится колокольный звон. Вокруг лужайки стояли ели с длинными лапами; по их морщинистым стволам текли золотистые слёзы смолы, а у самых верхушек слышалось лёгкое жужжание.