Верен до конца - [59]

Не всякий решался ехать в дальние, глухие хутора: там случались ограбления, а то и дела пострашнее. Лютой ненавистью встречали хуторяне активиста, уполномоченного, селькора, представителя власти. Например, у нас на Червенщине хуторяне убили председателя Валевичского сельсовета Ерошевича.

Когда прошла сплошная коллективизация, стало ясно, что хутора, точно палка в колесе, тормозят артельную работу.

Какой же, в самом деле, колхоз, если усадьбы членов артели разбросаны одна от другой?! Людей очень трудно собирать на работу. Пока бригадир обойдет все хаты, скличет народ, объяснит всем задание на день — на дворе уже полдень. На работу хуторяне выходили нехотя, один прикинется больным, второй сошлется на то, что ребенок прихворнул и оставить его не с кем. Поди проверь каждого! Хуторянам-«бирюкам» было выгодно жить особняком. Рядом — хорошие выпасы для скота, а с колхозных полей темной ночкой можно утащить несколько снопов жита, накопать себе картошки.

Кроме того, мы ведь мечтали о культурной жизни для села — о клубе, хороших школах, детских яслях, электрификации; как же все это воплотить в жизнь при такой разбросанности?!

Весной 1938 года было опубликовано специальное постановление ЦК партии Белоруссии: как только закончится сев, переселить хуторян в села и провести эту кампанию до уборочной… В Старобине мы справились с этим раньше, а в Червене с сселением сильно замешкались, именно эта разобщенность крестьян и была одной из причин отставания района.

Уполномоченные наши разъехались по всем двенадцати сельсоветам. Каждые два-три дня мы собирались, слушали их отчеты, советовались, какие лучше принять меры в том или ином случае, кому и чем помочь.

Много воды утекло с той поры, а память хранит многие эпизоды той нелегкой кампании. Многие хуторяне упрямо отвергали все доводы, ни за что не хотели переселяться. Кое-где на уполномоченных даже кидались с вилами.

С одним из таких упрямцев, «упартых», как у нас говорят, пришлось иметь дело и мне. С районным уполномоченным Комитета заготовок Плоткиным приехали мы на один из хуторов Руднянского сельсовета к колхознику Андрею Чепурко. Он наотрез отказывался переезжать. Плоткин шесть раз побывал у него — и один, и с местными активистами. Толку чуть! Теперь вот должен был я попытаться сагитировать Чепурко.

…Места вокруг дикие, почва песчаная, бедная. Бревенчатая хата стоит в негустом леске, на огороде рядами «бульба», маленькие огурцы выглядывают из грядок, на кустах висят зеленые помидоры. У коровьего хлева стожок сена нового укоса, погреб для хранения картошки.

Постучались в дверь:

— Дома хозяева?

Нам никто не отозвался.

Плоткин шагнул в сени, я за ним.

Оказалось, вся семья дома. Хозяин, лохматый, давно небритый, налаживал стенные засиженные мухами «ходики» с полустертыми, еле видными цифрами. У пылающей печи возилась старуха с рогачом, на загнетке стоял чугун с дымящейся «бульбой». На застеленной рядном кровати играла с тряпичной куклой девочка лет четырех.

Хозяева оглянулись на скрип двери и продолжали невозмутимо заниматься своими делами. Лишь девочка, положив куклу на колени, смотрела на нас с явным любопытством.

— Неласково встречаете, — сказал я хозяевам. — Надоели такие «гости»? А мне вот Самуил Борисович, — кивнул я на Плоткина, — тоже говорил: «Ох, как надоело мне по хуторам ходить». Да нельзя не ходить: государственные интересы велят.

Снова нам никто не ответил. Не предложили сесть.

— Это партийный секретарь из Червеня, — представил меня Плоткин. — Пришел с вами поговорить.

Лишь после этого хозяин угрюмо встал, принес из горницы табуретку и молча поставил ее передо мной.

— Спасибо, — сказал я, — я и на лавку присяду.

Огляделся с любопытством. Обыкновенная хата. Нары, скобленый стол. Из красного угла смотрит темный лик иконы. На окнах пожелтевшие бумажные узорчатые занавесочки. В открытую дверь видна горница, фикус в щербатом чугуне. К бревенчатой стене приклеена какая-то выцветшая картинка. Ближе к печи, на длинном почерневшем шесте висит заношенная одежонка, которую в народе метко называют «рыззе» — лохмотья.

— Что ж не хотите переезжать в деревню, Андрей Михайлович? — спросил я хозяина.

Он отложил часы, закурил, и было непонятно, собирается ли вступать в разговор или нет. Старуха сердито оглянулась на меня и еще проворнее заворочала рогачом в печи.

— Правительство идет вам навстречу: кредит дает, лес. Вам специальная бригада поможет разобрать дом, сарай, выделят транспорт, чтобы перевезти все на новое место. В деревне вы даже получите возможность построить хату побольше… Чего уперлись?

— Нам и тут добра[1], — вдруг от печи резким голосом отозвалась старуха. — Отцы наши этот хутор ставили, тут их могилки, и мы отсюдова никуда не поедем. Вот и весь разговор.

И опять ожесточенно загремела рогачом. Сразу чувствовалось, что вся семья в руках у этой властной старухи. Сорокалетний же Андрей Чепурко ни в чем не прекословил ей. Я попытался было втянуть его в разговор; отвечал он вяло, односложно:

— Никуда не поедем. Нет нашего согласия. Что хотите, то и делайте.

На крыльце послышались шаги, и в хату вошел парень лет восемнадцати в рубахе-косоворотке, в коричневых парусиновых туфлях с кожаным носком. Не надо было к нему долго приглядываться, чтобы понять, что это сын хозяина: такой же нос с горбинкой, чуть оттопыренные уши, крупные руки. Только взгляд открытый и любознательный да волосы посветлее.