Верди - [23]

От такого натиска, от всех этих приказов, указаний, наставлений, советов и упреков Пьяве сначала теряется, а потом восстает. Он еще не привык к манере Верди. Хоть какое-то доверие к либреттисту надо бы все же иметь, черт возьми! И нужно дать ему наконец возможность работать спокойно. Ему и так уже пришлось отказаться от своего «Кромвеля». А теперь еще приходится иметь дело с таким несговорчивым, требовательным, заносчивым и упрямым музыкантом, которому и в голову не приходит поинтересоваться, а что думает либреттист. Но в конце концов Пьяве привыкнет к этому и станет самым надежным соавтором Верди — напишет для него лучшие либретто, в которых будут учтены все законы сцены. Вскоре он успокаивается и признает превосходство Верди. Маэстро, приехав в декабре 1843 года в Венецию, сможет написать Аппиани: «Венеция очень красива, поэтична, божественна… Но я бы не хотел тут жить. Мой «Эрнани» идет вперед, и поэт делает все, что мне надо».

Венеция не приводит его в восторг, и это понятно. Слишком мягкая, чувствительная, вялая, отсталая по своим вкусам. И чересчур много моря. Верди впервые видит море и испытывает к нему какую-то неприязнь — нет у него конца, оно все время в движении и полно неожиданностей. Море — это что-то бесконечное, вызывающее какое-то странное чувство. То ли дело — река или болото, где все ясно и понятно. Кроме того, ему не до моря, надо закончить оперу в клавире, сделать инструментовку, потом начнутся репетиции за чембало. Уйма работы, а Венеция с ее каналами, площадями, кафе и ресторанчиками, с ее женщинами располагает к праздности. Работа с Пьяве идет уже не по почте. Они встречаются каждый день. Однако и при личном общении Верди не меняет своей манеры вести себя, не становится хотя бы внешне любезнее. Продолжает приказывать. Тон такой же, как в письмах. Нужно сделать так — и все. Сократить сцену, убрать строфу, усилить темп в финале, добавить огня, быть конкретным и не растекаться. И Пьяве, румяный, благодушный, с большой окладистой бородой и добрыми близорукими глазами, больше не возражает. Повинуется: исправляет, меняет, сокращает. Разве что иногда попыхтит, ерзая в кресле. Он всерьез увлечен этим худым, властным, не допускающим никаких возражений Верди, который временами кажется просто одержимым желанием сокрушить омертвевшие каноны традиционной оперы. И он сокрушает эти каноны.

Верди сочиняет без отдыха. А ему еще нужно присматривать за венецианским дебютом «Ломбардцев», которые, похоже, без всяких видимых причин идут к провалу. Верди сообщает об этом Аппиани: «Меньше четверти часа назад опустился занавес. «Ломбардцы» с треском провалились. Это был поистине классический провал. Не понравилось ничего, кроме кабалетты. Что ж, бывает и такое, и я рассказываю вам об этом ни с удовольствием, ни с болью».

И все же он огорчен. И немало. Он притворяется, будто ему все равно, но провал «Ломбардцев» мучает его. Он ведь не из тех, кто способен сносить поражения. К тому же это может предопределить исход «Эрнани». А эту свою новую оперу он очень любит, считает своим лучшим детищем. И не хочет провалиться. Откровенно признается своему миланскому знакомому Луиджи Такканьи: «Пишу этого моего бедного «Эрнапп» — и доволен. Несмотря на то что внешне спокоен, если опера провалится, расколошмачу себе голову. Я не смог бы пережить такое, тем более что эти венецианцы ждут от меня бог весть чего… Наступает ночь, мое отчаяние». Он далек от спокойствия. Декорации и костюмы еще не готовы, оркестр, по его мнению, совершенно не сыгран. Либреттист и музыкант заявляют официальный протест руководству театра «Ла Фениче». И все же Верди, закончив инструментовку, не прекращает репетиции за чембало. Он работает, не щадя себя, бешено, с невероятной быстротой пишет ноты. Как обычно, его мучают болезни — горло, желудок, спина. Но он упрямо продвигается вперед. «Эрнани» ему нравится, как никогда еще не нравилась ни одна собственная работа. И музыка оперы — это портрет его души, отражение тайных черт его характера.

В Венеции все время сумрачно, холодно. Климат раздражает Верди. Но, разумеется, он не снижает темпа работы. Целые дни проводит в театре. Выходит оттуда с воспаленными глазами, больной головой и охрипшим от крика голосом. Всегда ведь приходится с кем-то спорить, когда ставишь оперу. Хорошо, что отношения с Пьяве все лучше. Добродушие либреттиста помогает умерить неистовство музыканта. Выступая в роли посредника, он старается сгладить все острые углы и восстановить мир, когда Верди поднимает бурю. Он берет на себя переговоры с цензурой, которая, впрочем, оказывается не столь строгой, как опасались. В эти первые месяцы 1844 года еще никто не подозревает, какой взрывчатой силой обладает «Эрнани», как глубоко отвечает эта опера ожиданиям публики. Она зазвучит подобно гимну и фанфарам, превратится в развевающееся знамя, станет выражением дум, голосом народа.

В день дебюта «Эрнани» — 9 марта 1844 года — зал переполнен до предела. В одном из писем к той же графине Аппиани Верди так пишет об этом: «Эрнани», прошедший вчера вечером, имел довольно приличный успех. Если б у меня были певцы, не скажу великолепные, но хотя бы способные петь, «Эрнани» имел бы такой же прием, какой был оказан в Милане «Набукко» и «Ломбардцам». Гуаско был совсем без голоса и так хрипел, что слушать страшно. Невозможно фальшивить больше, чем это делала вчера вечером Лёве».