Вербы пробуждаются зимой - [10]

— Бывший старшина эскадрона первого кавполка Особой кавалерийской бригады Фетисов!

Замков заглянул в толстую, прошитую шпагатом книгу.

— Брось врать. Особая кавбригада расформирована еще в апреле сорок первого. Лошади сданы казакам, а люди вошли в состав танковой бригады Васильева.

— Все так, — ответил Фетисов. — Только мы и в танковой были кавалеристами.

— Чушь несете. Вам был присвоен новый номер.

— Номер-то был, а вот танков…

— Кого вы знаете из командиров? — спросил вежливо капитан.

— Командир эскадрона Антонов. Комиссар Лукьянов. Комполка Авдеев, — без запинки ответил Фетисов.

— А из солдат?

— Васечкин, Калюжный, Федоренко, Черенков…

Капитан обернулся к Замкову:

— Честный. Не врет.

— Посмотрим. Не торопитесь. Как попали в плен, Фетисов?

— Не помню.

— Как так не помнишь? Я за вас буду помнить, что ли?

— Я был контужен, — виновато опустил голову Фетисов. — И потом нога…

А майор Замков встречал уже нового репатрианта — девушку лет восемнадцати — двадцати. Она подошла легкими, неслышными шагами, доверчиво улыбаясь, и остановилась у стола под березой. Все на ней — от парусиновых туфель до шерстяного платка, накинутого на плечи, — было дыряво-старым. Цветастое платье с блеклым рисунком русских матрешек латано и перелатано. Платок держался на сплошных узлах. Однако даже эта жалкая одежда не скрадывала природного обаяния ее лица. Может, лишь немножко старила. Чужим на ней была только крикливая, пестрая шляпа с длинным павлиньим пером да латунная брошка на груди.

Замков брезгливо покосился на шляпу, кивнул Чуркину:

— Видал?

— Да! Новоявленная принцесса. Кареты только нет.

— Будет и карета, — усмехнулся Замков и с ходу задал девушке свой неизменный вопрос: — Как попали в плен?

— Я не пленная, а угнанная.

Замков тут же усомнился:

— А может, сама завербовалась, уехала с фрицем каким?

В глазах девушки блеснули слезы. Дрожащими пальцами ома с трудом развязала на груди узел платка, протянула истертое до дыр свидетельство о рождении.

— Да вот же. Вот в метрике написано. Мне лишь шестнадцать было.

Замков, не глядя в документ, вернул его назад.

— Спрячьте. И слезы тоже. Москва слезам не верит. Чем занималась там, в Германии?

— Работала прислугой в имении барона.

— Оно и видно. Принарядилась, как баронесса Труляли.

Девушка не приняла насмешку всерьез. Она все еще находилась в том состоянии, когда человек, вернувшись после долгих лет разлуки домой, смотрит на все восхищенными глазами и на какое-то время бывает, не в состоянии трезво оценить представшее перед ним. Эти люди, сидящие за красным столом, были для нее сейчас самыми дорогими, самыми желанными. Они были первыми, кого она встретила на родной земле и кого по праву своей мечты готова была расцеловать. Все, что спрашивали они, она считала нужной минутной формальностью, за которой последует доброе напутствие и отправка домой. Однако вскоре она увидела, что дело принимает какой-то печальный оборот. Толстоватый майор начинает все больше злиться. За что?

— Кто подтвердит, что была прислугой? — спросил он, насупив брови.

Девушка пожала плечами:

— Я, право, не знаю. У меня подружка была, но…

— Что, но?

— Погибла она, — вздохнула девушка. — Трех дней не дожила…

В глазах девушки помутилось. Белая береза вдруг стала черной. Черной, как ночь. Замков сунул в руку девушки стакан воды и, торопясь, позвал очередного:

— Следующий! Подходи-и…

К столу степенным, некрупным шагом подошел долговязый священник в пропыленной рясе, с оловянным крестом на груди.

— Мир вам земной, — перекрестясь, поклонился он до пояса. — Священник храма божьего, Денисий Коломенско-Казанский. Дозвольте пострадавшему от супостата возвернуть стопы в лоно земли-матери.

Увидев попа, Замков обрадовался, как будто встретил своего давнишнего приятеля. Как и когда-то в тридцатые годы — времена закрытия церквей и жарких атеистических дискуссий — его охватил мальчишеский азарт подшутить над попом, поддеть, его за живое. Факты? Да вот же сам батюшка, не убереженный богом, попавший в плен.

— Так говорите, ваше священство, — начал Замков, — от супостата пострадавшие?

— Истинный Христос, — мотнул рукавом по лицу Денисий. — Такое пережито! Такое видано! Не доведи господь.

Замков укоряюще покачал головой.

— Ай-я-яй, святейший! Что ж вы не убереглись? С вами же бог. На вас крест. Куда же ваш всевышний глядел, когда немцы палили церкви, жгли детей? Выходит, что бога-то нет. Тю-тю. Все это миф.

— Истинно, сын мой! Истина глаголет вашими устами. Нет бога в небеси. А был бы, не допустил бы страданий людских.

— Вот то-то и оно, — обрадовался словам попа Замков. — Правильно рассуждаете с политической точки зрения. Давно бы вот так. Поближе к истине. Ну, да ладно. Это дело ваше. Куда же теперь?

— А уж не знаю. Иду, куды очи зрят. Храм спалили. Да и что с него!

— Документики какие есть?

— Свят бог, — вздрогнул поп. — Какие же документы? Яко наг остался. Есть только письмишко от солдата. Он меня из заточенья вызволял. Как вывел, тут же враз и написал. Езжайте, гуторит, батюшка, к нам, в Рязань. В колхозе люди нужны.

— А ну-ка, покажите, что он вам написал.

— Пожалте…

Замков бегло прочитал записку и, не показав ее своим напарникам, торжественно вернул отцу Денисию. Потом вышел из-за стола, щелкнул каблуками и подал руку.