Вербы и мостовая - [12]
— Так вот я хотела с вами поговорить. Мать больна, очень больна. Помочь ей надо. Стирка, если бы и была, — не для нее, не по силам ей. Стало быть, так продолжаться не может, и пан Вицек должен сам об этом позаботиться.
Вицек сидел совершенно подавленный.
Чего он смотрел? Где были его глаза? Не раз думал о том, что дома неладно. Но ему и в голову не приходило, что дела обстоят так плохо.
Был невыразимо зол на себя: как бы то ни было, он жил спокойно у мастера, не имел никаких забот, всегда знал, что у него есть завтрак, обед и ужин, а здесь мать чуть ли не умирала с голоду, так как все, что могла, отдавала Владеку, чтобы он не знал нужды.
Ах, какое счастье, что на прошлой неделе он встретил Тосека! Какое счастье, что не послушался мастера и его жены! Что принес матери деньги! Немного, но все же какая-то помощь.
Космалиха ушла. Мать сидела, обливаясь слезами, и пыталась как-нибудь оправдаться:
— Писала я тете Бронке, сынок, но им самим теперь туго приходится. Кто знает, не пришлют ли они нам обратно Хельку. Кончилась там эта большая работа, и Алоиз теперь только изредка кое-где подрабатывает. Постоянной работы нет. Как же они нам помогут? Пишет Бронка, что она бы от всей души, от всего сердца, да не может…
— Отчего, мама, вы мне ничего не говорили? — мрачно спросил Вицек.
— А к чему мне тебе говорить? Только беспокойство причинять. Какая была бы от этого польза? Ты ведь еще ребенок. И так вот от мастера ушел. А я думала, будет у тебя ремесло, как-никак устроишься… А на этой работе изведешь ты себя, изморишь, тяжелая это работа!
Крупные слезы текли из глаз матери.
Теперь только Вицек заметил, как сильно постарела она. Не осталось ничего от той женщины, которая там, в Броновицах, стояла возле золотого от ноготков садика и говорила, заслоняя от солнца глаза рукой:
— Свадьба едет…
Нет, он уже не был ребенком, он был взрослым человеком, несмотря на свои годы. На нем лежала теперь забота о матери. Он должен добиться теперь, чтобы прояснилось ее изборожденное морщинами лицо, чтобы зажили ее изъеденные содой и кипятком руки и поправились ее покрасневшие от пара и плача глаза.
Он был ведь уже большой, больше, чем мать.
Крепко обнял ее — и сразу прошла боль, которую чувствовал в мышцах, в костях.
И такой маленькой, крохотной, худой показалась Вицеку мать, когда он теперь обнимал ее.
Мать плакала, прислонив голову к запачканной известью блузе сына. Выплакивала в этих слезах все — и свою тяжелую жизнь после смерти мужа, и то, что пришлось покинуть Броновицы, и свою огромную усталость, и тяжелую тревогу за завтрашний день: будет ли чем заплатить за квартиру, будет ли что дать Владеку на завтрак?
В воскресенье Вицек забрал свои вещи у мастера и вступил в новые обязанности главы семьи.
— Ну, как там было сегодня в школе? — подробно расспрашивал он Владека, а тот отвечал вежливо, как старшему. По серьезному лицу Вицека он понял, что теперь все изменилось. Вместо захудалого ученика, изредка лишь забегавшего домой, чтобы попросить у матери денег на починку подметок, теперь перед Владеком был взрослый брат, приносивший домой заработок, содержавший семью.
Жить было по-прежнему трудно, но Вицек уже не позволял матери брать белье в стирку.
— Чего вы, мама, будете изнурять себя? Это не для вас работа. Придумаем что-нибудь полегче. Прежде всего вам поправиться надо, а там уже все пойдет хорошо.
Однако с тех пор как мать могла отдыхать, она чувствовала себя хуже. Едва хватало сил привести в порядок комнату и приготовить обед, а все остальное время она лежала на застланной кровати, глядя в окно на подсолнухи. Улыбалась подсолнухам и своему зеленому сундуку — только они напоминали ей о покинутой деревне.
Каждую субботу Вицек приносил получку.
Вскоре и Владек нашел занятие: по вечерам разносил свертки из обувного магазина, в котором принимали обувь в починку. Тоже зарабатывал несколько грошей. Мать могла отдыхать. Постепенно к ней возвращались силы.
— Не так, родной мой, я все это себе представляла, нет, не так! — тихо говорила мать Вицеку, когда он возвращался с работы измученный, запыленный и жадно набрасывался на еду. — Думала, на отцовской земле будешь сидеть, отцовскую землю пахать, халупу поправишь, землицы прикупишь, женишься счастливо, а я буду жить при тебе… Могло ли когда-нибудь прийти отцу в голову, что мы будем жить вот так на чужбине, на чужих людей работать…
Снова перед глазами Вицека мелькнула дорога и выстроившиеся вдоль нее ряды зеленых верб. Повеяло широким дыханием свободы, несущимся с полей. Вспомнились волнующиеся, клонящиеся по ветру хлеба, хрустальный звон колосьев в бурю. Он даже вздрогнул.
— Что вспоминать, мама! Было и сплыло. Работа всюду одинаковая — и здесь и там. Каменщиком буду, еще такой домик маме выстрою, что ахнете! Ноготки в садике посадите, подсолнухи.
— Ох, сынок, далеко еще до этого, далеко! — улыбалась мать сквозь слезы и гладила рукою взлохмаченные волосы сына.
До собственного домика, пожалуй, и далеко было, но до того, чтобы Вицек стал каменщиком, совсем близко…
Хуже было то, что с наступлением морозов кончилась работа, потянулись тяжелые дни. Вицек, как ошалелый, бегал по городу в поисках какого-нибудь заработка. Удалось ему на несколько недель получить работу в большом магазине, потом был на посылках, замещая заболевшего курьера в какой-то конторе. Кое-как перебились зиму.
