Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [80]
Быстролетов быстро понял правила лагерной жизни, сумел найти общий язык с уголовниками и штабным начальством, охранниками и хозяйственниками, – сказалось мастерство разведчика и понимание, что это – условие выживания. Он существовал на положении «придурка» – так на лагерном жаргоне называли зэка, принятых в обслугу, причем врачи и фельдшеры считались «придурками» довольно высокого ранга. И мог бы с выгодой использовать те возможности, что давало ему место, хоть немного, но возвышающее над общей массой заключенных. Но поддаться искушению для него было равнозначно поискам пищи на помойке, до которой опускались сломавшиеся. Он хотел выжить – но не потерять достоинство при этом, хотя лагерь постоянно требовал компромиссов с совестью.
«Каждое [из местных происшествий] могло бы потрясти свежего человека, на месяцы выбить его из привычной колеи, здесь такие события сыплются непрерывным дождем – минутами, часами, днями, годами. ‹…› Каждый может творить добро и зло в меру своих душевных качеств, и каждый действительно творил их, потому что лагерная жизнь – это предельно сжатый сгусток жизни вообще: там тоже существуют условия для свободного выбора».[352]
Для Быстролетова было важно не проникнуться презрением к тем, кто не выдержал и сломался. По возможности протягивать руку или слово помощи каждому, кто в этом нуждается. Ничего не принимать слишком близко к сердцу, но и не прикрываться броней равнодушия. Не сжигать себя ненавистью к мерзавцам всех мастей – уркам или негодяям «на должности», но противостоять им по мере сил. Знать и держаться своих – тех, кто старается в нечеловеческих условиях сохранить человеческое достоинство.
Как его однажды восхитил Майстрах! Бывший комдив принес проигранную в споре пайку, хотя Быстролетов позабыл про пари и отказывался ее взять:
«Я офицер! Не лишайте меня последнего, что осталось, – уважения к себе».[353]
Оставаясь атеистом, Дмитрий Александрович завидовал стойкости старика-священника из Бессарабии, трудившегося лагерным водоношей, – тот надрывался, таская тяжелую бочку, но верил: если ниспослано испытание, нужно его пройти, а «поить водичкой алчущих – это прекрасно, доктор!». Среди друзей Быстролетова был даже вор в законе, не способный на подлость, «за просто так» следивший за великой для работяг ценностью – продуктовыми посылками с воли.
«Он делает это только из человечества, как он говорит. – Странно. Человечный бандит. Разве такое бывает на свете? – На свете всё бывает… В этом-то вся загвоздка!»[354]
Быстролетов сорвался лишь раз, еще в Мариинском лагпункте: молодой зэка, которому он сочувствовал, украл у него начатую рукопись – чтобы наделать игральных карт на продажу, и фотокарточки жены – их потом нашли в уборной, разорванные на клочки. Лагерный авторитет, уважавший «дохтура», вычислил воришку и жестоко с ним разобрался. Быстролетов не препятствовал наказанию.
Ему довелось видеть столько же смертей, сколько солдату на войне, только не героических, а бессмысленных и унизительных.
«Запомнилась цифра восемьсот двадцать – количество умерших за три первые квартала сорок второго года».[355]
Но он не позволил себе усомниться в ценности человеческой жизни.
«Я познакомился с ним в 1946 году в Сусловском отделении Сиблага НКВД, – вспоминал ленинградец К.Иванов. – Работал Быстролетов врачом… Труд не был легким – врач лагерной амбулатории обслуживал и барак ОПП (оздоровительно-профилактический пункт). По народной, лагерной, этимологии: общество подготовки покойников. При плохом питании, при бедственном положении с лекарствами и медицинской аппаратурой важнейшее значение приобретала психотерапия, критерий Бехтерева: “Если больному с врачом не стало легче, то это не врач”. Манерой, взглядом, голосом Быстролетов оказывал терапевтическое воздействие на больного. Гражданским долгом для Дмитрия Александровича была и литературная деятельность: он писал воспоминания о пережитом и увиденном. Рисовал. Сохранял обостренное чувство юмора. Случалось, что мишенью подобных суждений становились представители лагерной администрации. Как-то начальник медсанчасти старший лейтенант Плюхин попросил Быстролетова нарисовать его портрет. Завершая работу, Быстролетов обратился к своему шефу с вопросом: “Гражданин начальник, какую нарисовать вам грудь – кутузовскую или суворовскую”? Подумав, начальник дал ответ: “Суворовскую”».[356]
Когда не было чернил, он макал перо в раствор йода. Бумагу добывал всеми доступными способами. Например, выменивал на самодельную губную помаду у вольняшек – работниц штаба. Рукописи – это единственное, для чего Быстролетов пользовался своим условно привилегированным положением врача: в больничном бараке было где тайком сочинять и прятать написанное.
Первой появилась «Песнь о сладчайшем яде» – повесть-посвящение погибшей жене. Дмитрий Александрович изложил историю своей пражской любви в стиле модернистской прозы, вмещающей всё: близость и ревность, искренность и порок, горячие чувства и гримасы буржуазного мира. Для Марии он придумал изящно-вычурное имя-маску Иоланта Добони, а эпиграфом к первой главе выбрал строфу из стихотворения Бодлера «Той, что слишком весела» – насколько сумел ее вспомнить.
