Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [82]

Но и первый начальник Норильскстроя Матвеев, и авиаконструктор Туполев, и экс-нарком внутренних дел Белоруссии Наседкин, и бывший начальник протокольного отдела НКИД Барков, и философ Даниил Андреев, – все они сидели за решеткой или колючей проволокой там же и тогда же, как рассказано у Быстролетова. Достоверность же разговоров с ними условна, что характерно для любых воспоминаний, не основанных на дневниковых записях.

На Сиблаговском распредпункте Дмитрий Александрович встретил человека, предопределившего его судьбу в лагерях, – доктора Минцера, которого знал по Берлину. Минцер заведовал больницей и взял Быстролетова к себе в помощники, пока не подошло время норильского этапа.

«Он был привезен в Германию подростком, его родители бежали из Киева после еврейских погромов 1905 года… Окончил Берлинский университет, стал крупным врачом, принял немецкое гражданство, но в душе остался верен своей родине… После прихода Гитлера к власти продал всё, что имел, купил два вагона медикаментов и приехал домой… Начал работать в медицинском институте, но был арестован и как гитлеровский шпион получил четвертак».

На самом деле Александр Минцер родился в состоятельной харьковской семье, поехал учиться на врача в Германию, где и остался. Работал терапевтом в лучших немецких клиниках, а при нацистах решил уехать в СССР. В 1936 году Минцера арестовали как троцкиста и по окончании следствия осудили на восемь лет лишения свободы; в заключении он продолжил работать по специальности. С одной стороны, рассказ Быстролетова сильно неточен, с другой – по сути, правдив.

В «Залоге бессмертия» пересказаны тюремные беседы с майором Наседкиным, приподнявшим перед сокамерником занавес закулисья репрессивной системы:

«Каждый день в одиннадцать утра по прямому проводу я должен был сообщать цифру арестованных на утро этого дня, цифру законченных дел, число расстрелянных и число осужденных как общей цифрой, так и по группам. Москва всегда любила и любит точность во всём… Раздавался звонок и чей-то равнодушный голос предупреждал: “Приготовьте телефонограмму”… И я лепетал цифры в условленном порядке, одну за другой…»

Железный нарком Ежов в действительности требовал не ежедневной отчетности, а каждые пять дней, но ставил жесткие сроки и обозначал конкретные показатели операций по ликвидации антисоветских элементов – так называемые лимиты по 1-й и 2-й категориям, расстрельной и лишению свободы.

Драматургия повести «Человечность» построена на противостоянии порядочного, но не способного изменить систему начальника Сусловского лагпункта Сидоренко, прозванного заключенными Батей, и оперуполномоченного Долинского – подлеца и интригана, добившегося ареста Бати за фиктивную кражу. На смену ему прибыл лейтенант Бульский. Этого не могло быть хотя бы потому, что майор (а не лейтенант) Бульский в 1942–1945 годах возглавлял всё Сусловское лаготделение. Сидоренко и Долинский, по всей вероятности, – персонажи-обобщения, а не конкретные люди: первый – чекист, не поддавшийся соблазну власти над бесправными душами, второй – образцовая шестеренка механизма, в которой «Сталин нужен Долинскому, а Долинский нужен Сталину». Бульский же – представитель особой породы: «либеральный и дельный красный крепостник», старающийся эффективно использовать подневольную рабочую силу (о нем говорится в книгах «Молодость в клетке» и «Шелковая нить»). Что примечательно, майор Бульский действительно отличился как управленец: в приказах начальника Сиблага за 1944–1945 гг. Сусловское отделение часто отмечалось как образцовое по трудовым показателям.

В «Испытании одиночеством» Быстролетов описывает своего временного (речь идет о зиме 1948 года) соседа по Внутренней тюрьме МГБ на Лубянке – типичного сановного бюрократа, уверенного в том, что ему всё позволено в силу высокой должности. Он – бывший начальник административного отдела штаба маршала Жукова, перед арестом – министр Украинской ССР. Дмитрий Александрович не называет его фамилии, которую будто бы позабыл. Генерал, не стесняясь незнакомого з/к, вспоминал как само собой разумеющееся дележ имущества, захваченного в разгромленной Германии. А вернувшись с одного из допросов, намекнул, что дает показания на маршала Жукова, который якобы является предателем и шпионом, – Быстролетова поразила та легкость, с которой подследственный согласился оболгать фронтового товарища. В этом портрете без труда можно опознать генерал-майора Сиднева – экс-начальника оперативного сектора НКВД-МГБ в Берлине, на момент ареста – министра госбезопасности Татарской АССР. Его взяли по так называемому «Трофейному делу», которое тянулось с 1946 года с целью собрать максимально весомый компромат на маршала победы. На допросе Сиднев не только сразу и в деталях признал собственные преступления – улики были налицо, но и сообразил, как «замазать» Жукова.[363] Что здесь, как и в других примерах, аберрация памяти, а что – художественный вымысел?

В повести «Пучина» цитируется стихотворение, якобы услышанное от одного лагерника на енисейском этапе, – это почти слово в слово текст песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый», написанной Юзом Алешковским в конце 1950-х и ходившей по Москве в списках.