Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [78]

Второе письмо он безымянно адресовал начальнику ИНО ГУГБ.

«Я всегда был безупречно дисциплинированным работником, инициативным честным беспартийным специалистом, идущим за партией Ленина-Сталина. За 13 лет работы в ИНО ГУГБ я ни разу не подвергался взысканиям… Успешно выполнил ряд оперативных заданий крупного значения… Прошу Вас содействовать пересмотру дела. В архивах ИНО находятся документы, могущие опровергнуть клеветнические обвинения… Прошу дать мне возможность снова на любом участке борьбы и труда по указу правительства доказать свою преданность Родине».[342]

У Быстролетова имелась крохотная надежда – дела по 58-й статье не так давно еще пересматривались.[343] Спустя три недели заявление дошло до секретариата НКВД и оттуда попало в руки заместителя начальника ИНО майора Судоплатова.

Но как не ко времени оно оказалось! На ноябрь 1940 года намечались переговоры Гитлера и Молотова в Берлине, и внешняя разведка сосредоточила все силы на прощупывании ситуации со своей стороны. В том числе обстановки на Балканах, на которые засматривалась Германия после оккупации Франции. Судоплатов лично контактировал с послами Болгарии и Югославии (первый из них был добровольным источником советской разведки). Как тут разобраться с обращением осужденного сотрудника? И нужно ли вообще? После успешно проведенной операции «Утка» (ликвидации Троцкого) замначальника ИНО, наверное, мог многое себе позволить. Но сработало «не до того», и он снова покривил душой. 28 октября Судоплатов высказал свое мнение:

«Все материалы, имеющиеся в 5 отделе ГУГБ НКВД на Быстролетова Д.А., использовались в период следствия. Новых материалов [о нем] мы не получали. Поскольку Быстролетов отказывается от своих показаний и ссылается на то, что он их дал исключительно ввиду грубого физического воздействия на него со стороны следователя – старшего лейтенанта госбезопасности Соловьева, – мы считаем, что проверку и рассмотрение его заявления по существу необходимо проводить Следчасти ГУГБ».

Но Соловьев к тому моменту служил вдалеке от Москвы – заместителем начальника Особого отдела Белорусского военного округа. Его помощник по делу Быстролетова перешел в Главное экономическое управление НКВД, под крыло Кобулова – бывшего руководителя Следственной части, так что трогать Шукшина тоже было не с руки. 20 декабря 1940 года начальник Следственной части ГУГБ капитан Эсаулов[344] утвердил заключение, подготовленное младшим следователем сержантом Евтеевым:

«Заявление Быстролетова о фальсификации материалов следствия является голословным. Преступная деятельность вполне доказана, а поэтому – полагал бы: ходатайство Быстролетова Д.А. о пересмотре его дела отклонить».[345]

* * *

Карандаш и бумага, свободное творчество в свободные минуты – вот что помогло ему как-то сжиться с неумолимой реальностью. Будучи лагерным врачом, Дмитрий Александрович мог позволить себе такую роскошь.

После Норильска его определили в центральный госпиталь для заключенных Мариинского распредлага. В июне 1941 года з/к Быстролетова вызвали на вахту и сообщили, что к нему из Москвы приехала супруга, а начальство дало добро на пять свиданий – как премию за хорошую работу.

Он едва узнал ее в женщине невероятной худобы, на лице которой алел лихорадочный румянец. Мария-Милена медленно умирала от туберкулеза – и поспешила в Сибирь проститься с мужем. Когда время свидания истекло, охранник слишком резко дернул ее за плечо, Мария упала, изо рта у нее хлынула кровь. Потеряв голову от ярости, Быстролетов набросился на надзирателя.

За драку он отделался всего лишь карцером: пришло известие о войне с Германией, и начальству было не до разбирательств. Глядя в зарешеченное окошко, он заметил за проволочной оградой высокую неподвижную фигуру. Мария держалась рукой за березку и неотрывно смотрела в сторону лагеря. На четвертый день она не пришла. А зимой 1942 года Быстролетову передали почтовый конверт:

«Пишу по поручению вашей покойной жены. Вы меня не знаете. Я такая же вдова еще живого мужа, как и она. Первого января нас, неблагонадежных жен репрессированных мужей, в Москве погрузили на открытые платформы и повезли в Куйбышев. Мы все очень продрогли, а ваша жена прибыла в тяжелом состоянии. Нас поселили в пустом бараке, положили на холодный пол нетопленной комнаты. Горловые кровотечения у вашей жены стали долгими и обильными, и она просто-напросто мешала всем, и сама больно переживала это… Дело было вечером. Электричество уже погасили – его экономили: ведь война. Ваша жена перерезала себе горло. Ее нашли уже мертвой… Не знаю, правильно ли я сделала, что выполнила волю умершей. Но я дала клятву. Может, и правда: это не должно умереть вместе с нами. Вы должны выжить. Хотя бы как свидетель. За себя и за нас всех».[346]

С другой случайной весточкой он получил еще один удар: мать – старенькая, больная, но неизменно посылавшая в лагерь письма со словами поддержки и любви, – отравилась, не имея сил дальше жить. С тех пор Дмитрий Александрович стал замечать в себе склонность к галлюцинациям и ощущение отчужденности от происходившего вокруг – спасительное для измотанной психики.